Иногда оно светится (СИ)

Он очень тщательно произнес эту фразу, даже с моими интонациями. Мне даже показалось, что я гляжу в собственное лицо, только куда более молодое и… я не смог найти нужного слова.

— Я рожден для этого. Война — моя кровь и моя жизнь. И что бы я не думал по этому поводу, я не могу изменить себя. У меня было много времени чтобы смотреть и еще больше — чтобы думать.

— И ты все еще думать, что война — это красота?

Как осиный жалящий укол в шею.

— Да! — я разозлился, мгновенно, ярко, — Красота! Уродливая красота! Что ты можешь об этом знать? Ты еще ребенок, черт… Ладно, все. Не будем об этом. Ты… ты… Тебе не понять этого пока. А лучше, если ты вообще этого не поймешь, с твоими-то варварскими мозгами.

Котенок даже не шелохнулся.

— Ты говорить, что война — это красиво. Это искусство. Ты герханец. И ты бежать от нее. Я не понимать. И все еще считать, что это…

— Прекрати! — не выдержал я, — Это не та тема, на которую я хотел бы беседовать, да еще и с сопливым мальчишкой. Сколько тебе? Шестнадцать? Это тот возраст, когда кажется, что все понимаешь и во всем можешь разобраться, достаточно лишь копнуть глубоко. Поверь, есть ямы, которые не стоит раскапывать.

— Такие ямы называются могилами.

Я кинул в него сборником стихов, но Котенок легко уклонился, лишь едва отстранившись в сторону. Книга с треском ударилась о стекло и мертвой птицей упала на пол с распростертыми крыльями.

— Ты злишься, — сказал Котенок с каким-то оттенком презрения.

— «Ты зол Юпитер, и значит, ты не прав», — процитировал я, остывая, — Космос с тобой, что ты от меня хочешь?

— Ничего, — сказал он, — Ничего.

Котенок повернулся чтобы уйти.

— Стой! Мне уже надоели все эти «говорить» и «бежать», — я с раздражением выхватил с полки первую попавшуюся книгу, бросил ее, — Будешь читать по четыре часа в день! Дети лучше говорят на имперском, чем ты.

Он поймал книгу, но его лицо не выразило ровным счетом ничего. Просто человеческое лицо — кости, кожа, нос, глаза…

— Все? — спросил он терпеливо, глядя в пол. Голос прозвучал низко, ровно. Но за ним я почувствовал что-то большее.

— Нет, еще не все, — я встал, подошел к нему. Видно было, с каким трудом Котенок остался на месте, не попятился. В вентиляционном отверстии вычислительного блока торчало перо. Белое, тронутое желтизной перо. Я взял его и воткнул ему в волосы за левым ухом, — Я разозлил тебя?

— Я — твой враг, — ответил он спокойно, но с той же интонацией, — Я тебя тоже злить.

— Ты — не мой враг, Котенок.

— Ясно.

Он вышел.

В следующий раз я увидел его вечером.

Сидел, долго курил, пытался читать, но стихи вызывали мучительную изжогу, в них было что-то общее с неприятным сырым вечером, какая-то монотонная муторная нота, которая все не стихала и не стихала. Я попытался было пить вино, но и это вызвало во мне отвращение. Ничего не хотелось. Хотелось лишь засунуть голову в ледяную воду, так, чтобы холод впился ломотой в виски, освежил мозг, выгнал все то серое и крошащееся, что в нем засело так давно.

«Ты перегружен, — сказал я сам себе после второго стакана вина, — Ты устал, друг Линус. Ты сбился и ни черта вокруг не видишь. Отдохни, это пройдет. А про мальчишку забудь. Вздор все, полнейший вздор…»

Даже море изменило, оно серело внизу частой зубчатой теркой, неуютное, сырое, тревожное. Неприятная картина. Глядя на него я за две минуты набросал стих, но стих этот оказался нелепым, грубым и с уродливым, как частые серые волны, ритмом. Я с удовольствием разорвал листок, скормил мусороприемнику.

Наконец я решился. Пригладил волосы, спустился на второй ярус и осторожно постучал в дверь. Ответа мне не было, хотя сквозь щель пробивался свет. Но я привык не ждать ответов. Медленно приоткрыл дверь.

Котенок, забравшись с ногами на диван, сидел по-турецки, обтянутые черной кожей ноги смотрели в разные стороны. Неподалеку, страницами вниз, лежала открытая книга — та самая, что я ему дал. Комната как будто преобразилась, хотя ни один предмет не покинул своего места. Воздух в ней казался другим, не таким, как везде. Я жил в ней долго, достаточно долго чтобы привыкнуть к ней так, как улитка может привыкнуть к своему панцирю, но сейчас мне показалось, что я никогда прежде тут не был.

— Можно?

Котенок бросил на меня взгляд, колючий и резкий, как разряд тока. Повернулся ко мне правой стороной лица, нарочно чтоб не смотреть на меня. Пера за ухом у него уже не было.

— Привет, — я сделал шаг, — Можно к тебе? Или ты не принимаешь гостей?

Он медленно, как будто нерешительно, кивнул.

— Надеюсь, не помешал тебе.

— Герханец.

— Что? — я не ожидал, что он заговорит.

— Зачем ты пришел?