Иной Сталин. Политические реформы в СССР в 1933-1937 гг.

Кроме Берии и Варейкиса, из видных партийных и государственных деятелей страны откликнулись лишь те, кто входил в состав Конституционной комиссии: В.М. Молотов, М.И. Калинин, Н.В. Крыленко, А.Я. Вышинский, А.И. Стецкий и К.Б. Радек. Почему-то не высказали своего мнения члены ПБ Г.К. Орджоникидзе, А.И. Микоян и кандидат в члены ЦК А.П. Розенгольц, выступившие в те самые дни с развернутыми докладами на заседаниях советов возглавляемых ими наркоматов — тяжелой и пищевой промышленности, внешней торговли[267].

Подчеркнуто уклонились от обсуждения первые секретари ЦК компартий Белоруссии Н.Ф. Гикало и Армении А. Ханджян, они опубликовали в «Правде» (25 и 27 июня соответственно) экономико-географические очерки о своих республиках. Н.С. Хрущев, первый секретарь МК, нашел, что несомненный интерес для читателей представляет содержание подписанной его именем статьи «Как мы организовали Дом пионеров и детские парки» (29 июня). Первый секретарь Винницкого обкома В.И. Чернявский счел необходимым обратиться к перспективе урожайности в области зерновых и свеклы (1 июля), а Донецкого обкома С.А. Саркисов — к проблеме технологии добычи угля (4 июля). Их отношение к происходящему разделял и член ЦК А.С. Бубнов — нарком просвещения РСФСР. Он, но только после публикации постановления ЦК, подготовленного А.А. Ждановым, обрушился с критикой на сторонников педологии, которых сам же совсем недавно поддерживал.

Члены широкого руководства не желали объяснять причину, побудившую их занять именно такую позицию, однако она была понятна очень многим, и не только сталинской группе. Известный писатель М.М. Пришвин, давно отошедший от политики (до революции он примыкал к эсерам), в своем дневнике, который вел двадцать два года, записал 22 июня 1936 г.:

«Спрашиваю себя, кто же этот мой враг, лишающий меня возможности быть хоть на короткое время совсем безмятежным? И я отвечаю себе: мой враг — бюрократия, и в новой конституции я почерпну себе здоровье, силу, отвагу вместе с народом выйти на борьбу с этим самым страшным врагом всяческого творчества»[268].

Складывалась парадоксальная ситуация. С одной стороны, все члены ЦК дружно проголосовали за проект конституции, но с другой — никто из них не выступил открыто в ее поддержку, что стало все больше и больше напоминать откровенный саботаж. Группе Сталина пришлось срочно оценить серьезность ситуации, в которой она оказалась, и выработать ответные меры, соответствующие навязываемым правилам игры.

Судя по дальнейшим событиям, узкое руководство вновь, как и в начале 1935 г., решило нанести упреждающий удар, который продемонстрировал бы и непреклонность его намерений, и то, что может ожидать его противников в случае продолжения противостояния. Оно возобновило опасную игру с огнем, непредсказуемую по своим последствиям.

Уже 19 июня, несомненно по указанию свыше, Ягода и Вышинский продолжили работу «по немедленному выявлению и полнейшему разгрому» троцкистских сил, приостановленную в конце марта. Подготовили и представили на утверждение ПБ список наиболее опасных, по их мнению, троцкистов, включавший 82 фамилии, которым можно было бы предъявить обвинение в подготовке террористических актов. Не ограничившись этим, они поставили вопрос о необходимости повторного процесса по делу Зиновьева и Каменева[269]. Узкое руководство, скорее всего, учитывая ход обсуждения конституции, решило не распылять силы и нанести окончательный по возможности удар одновременно по Троцкому, а также по сторонникам и Троцкого, и Зиновьева. Но чтобы упростить решение задачи, сделать главными обвиняемыми тех, кто уже находился в заключении, отбывая срок полученного год назад наказания.

Так, несомненно, зародилась идея заявить о якобы раскрытом очередном «антисоветском центре», на этот раз — «объединенном троцкистско-зиновьевском», провести с помощью суда над его «участниками» важную пропагандистскую акцию, обращенную в равной степени к политическим силам как внутри Советского Союза, так и демократических стран Запада. Это должно было еще раз продемонстрировать решительный и окончательный отказ от старого курса, который ориентировался прежде всего на мировую революцию, для Лондона и Парижа связывался с «рукой Москвы», та есть с экспортом революции, что для всех олицетворялось двумя именами — Троцкого и Зиновьева.