ИноМир. Растяжка: Стихотворения

Мазальтов зелью купальскому выведать вкупе
И влюбе из тварного входа без твёрдого выхода
Тайну босую путящую в духе и в букве
По тонкой как люди субстанции вдоха и выдоха

Первое слово, из иврита, здесь оказывается вовсе не отсылкой к талмудическому миру, а единственным способом вещей сказать о себе, что они возникли и что они хороши. Младенец пробуждает мир для себя криком; но если хочется бодрствовать в мире, любить мир, как младенец, довольствоваться дарами мира, но при этом сохранять покой и безмолвие, – тогда и нерасчлененное пожелание, чтобы всё было хорошо, будет работать как единственный способ благословить мир своим присутствием. Там, где у поэта старого типа был бы антураж практических, работающих символов, все эти «отражает», «действует», «слабеет», «раздается», которые движут речь навстречу бытию, – там у Риссенберга оказывается сотворение слова.

«Путящий» – путающийся, прокладывающий путь и к(р)утящий, будто винт, вгрызающийся в породу. Где другой поэт воспользовался бы определением, скажем, «эксцентричный», или описывал бы вихрь подручными средствами, или раскручивал бы вихрь эпитетов и сравнений, – Риссенбергу достаточно просто сказать слово, сжимающееся в точку субъективного видения ситуации, при этом решительно выступившее на своем пути, решительно заявившее нам о нашей собственной ситуации. А ситуация ясна: в нашем мире мы живем на коротком дыхании, не можем загадывать на завтра, сами толком не знаем, что случится через минуту. Романтиков в их скорби о неведомом будущем утешали историки, «пророки, предсказывающие назад», гадающие по впечатлениям, которые уже разыграны, как карты, и потому не нуждаются в дополнительных подпорках из сплавленных слов. Риссенберг всегда играет открытыми картами, и сплавленные слова, вроде «путящий», позволяют продолжать игру, не боясь, что карты вдруг закончатся.

Эта игра открытыми картами – ключ ко многим стихам Ильи Риссенберга, которые можно с большой долей условности назвать «политическими». Это вовсе не политика в привычном смысле, когда по содержанию политических концептов гадают о будущем, а поэт помогает быстрее гадать. Политика в поэзии Риссенберга не мечет догадки на стол, но терпеливо картографирует будущее:

Веруя, миру помог бежать я,
Войноборонец передовой:
Серденьку в миг двуединый сжатья,
Матиньке душу вернём домой!

Нельзя уже стоять «на передовой», можно только самому быть передовым, и нельзя спрятаться за привычные слова, вроде «оборона», «защита», «долг». Ты уже оказался на передовой, где эти слова не действуют; и от тебя зависит, подберешь ли ты хотя бы какие-то высказывания, которые помогут бежать человеческому с поля боя, помогут тем самым избежать расчеловечивания.

Если бы я искал прообразы поэтике Риссенберга в классической культуре, я бы назвал не поэзию, а схолии, глоссы, комментарии на полях рукописей античных авторов. Это были вовсе не примечания в привычном нам смысле, не пояснения непонятного, позволяющие любому читателю почувствовать себя знатоком. Эти формы помогали схватить заведомо темную речь комментируемого автора: темную не в силу сложности мысли, но в силу самих притязаний высказывания разобраться с действительностью быстрее, чем мы испугаемся этого разбирательства.

Поэтому комментарий классического типа лелеет редкие слова, уникальные словоупотребления, сладостные мифы о поэте, заставляя обратить внимание на самое заметное. То, что было для автора диспозицией, работой слов, для комментатора становится поводом заставить знакомый смысл сработать. Приведение в движение того, что покоится по самой форме ровного изложения, такой надлом формы в зеркале осмысленных сравнений, сохраняется и сейчас в терминологии гуманитарных наук. Мы не задумываясь употребляем слово «тема», считая, что тема – это просто то, что лежит, что положено. Но ведь «тема» оказывается поводом к разговору, неожиданно отсвечиваясь динамикой там, где по буквальному смыслу слова ничего, кроме статики, не положено. Поэзия Риссенберга и состоит из таких бесконечных «тем», которые дают повод к разговору; а дальше разговор сам знает, когда ему закончиться, чтобы не обидеть своей долготою. Или слово «проблема» – вроде бы просто препятствие на пути, но это и мобилизация причин для событий, включение причинных отношений, которые только и помогут разобраться с природой события. Таким-то образом поэзия Риссенберга и «проблемна»: не в том смысле, что ставит проблемы, а в том смысле, что показывает: причины вещей сами говорят за себя, даже если текущие события кажутся нам нелепыми и беспричинными.