Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания

Когда профессор Савич говорил мне, что Арсеньев «просто добрый человек», я думал, что все-таки увижу сурового таежного волка, у которого доброе сердце запрятано под густой и жесткой шерстью и клыки тоже есть. А все оказалось по-иному. То, что Савич называл добротой, — приветливость, удивительная простота в обращении — милые черты, украшающие всякого, даже того, кто не имеет никаких других качеств, — все это было у Арсеньева наружу, на ладони. Это я увидел при первой же встрече.

Но не весь человек был в этом. По-настоящему понял я, что такое Арсеньев, лишь тогда, когда он заговорил о будущем России.

Мне показалось, что где-то я уже слышал речи на эту тему. Но кого, когда, при каких обстоятельствах? Кого напоминал мне этот человек, заговоривший о будущем?

Позвольте, да ведь просто-напросто доброго старого русского интеллигента, героя Чехова!

Не удивляйтесь. Арсеньев действительно был из тех людей, которых описывал Чехов. Верно, чеховский герой был убежден, что лучшее будущее удел далеких потомков, что оно наступит через двести, триста, а быть может, и через тысячу лет, Арсеньев же ставил срок в двадцать пять лет. Верно, чеховский интеллигент был человеком грустным, мягким, немного беспомощным. Но не был ли он таким по причине страшного несоответствия между гуманистическими стремлениями русского мыслящего человека, между его жаждой плодотворной деятельности и возможностями, какие ему предоставляла жизнь? Русский интеллигент, человек, рожденный для трудного призвания, для большого примера, отодвигал лучшее будущее на столетия, чтобы вовсе не отказаться от веры в него. Эти далекие сроки были для него убежищем, тайником его надежд.

В начале столетия, когда Чехов писал «Трех сестер», Арсеньев служил в армии, он был капитаном. Я легко представляю его себе рядом с поручиком Тузенбахом и подполковником Вершининым. Все они говорят о том, как хорошо будет в России через тысячу лет. Но из них троих один Арсеньев дожил до наших дней. Он дышал тем, что сам называл дыханием эпохи. Он видел, как стремительно сокращаются сроки, как быстро надежда превращается в уверенность, как будущее становится настоящим.

Он прищуривает глаза, видит его, это будущее, как на ладони и все твердит:

— Помирать не стоит! Ей-богу, вот что хотите, — не стоит помирать!

ФОРТ БРИМОН — голицыно

В январе 1936 года я жил под Москвой, в Голицыне, в Доме творчества писателей.

Однажды — это было перед вечером — из коридора послышались шум, голоса, скрип дверей: кто-то приехал в соседнюю комнату.

Не прошло получаса, ко мне постучали.

Вошел человек средних лет, смуглый, бритый, с умными, добрыми и веселыми темными глазами, худощавый, подтянутый, одетый скромно и в то же время изящно.

— Я ваш сосед, — сказал он по-немецки и, вероятно, назвал свою фамилию, но я не разобрал.

У него была ко мне какая-то просьба: не то он забыл дома чернила, не то что-то другое в этом роде, сейчас не припомню. По-русски он не говорил. Понимать мой немецкий язык ему, я видел, тоже было не слишком легко.

Тогда на помощь явился третий язык — французский.

— У вас натоплено,' как в солдатской землянке,— сказал немец.

Фронтовик выдал себя сразу.

— Я вижу, вы были на войне,— сказал я.

— Был, — подтвердил немец. — Но не на вашем фронте, не на русском. Я был на Западном, на французском.

— Значит, именно на моем.

— Вы француз?

— Нет.

— Ага, понимаю! Вы были в русском экспедиционном корпусе генерала Лохвицкого?!

Тогда я рассказал, что в 1914 году учился в Париже и пошел во французскую армию волонтером. Едва я только упомянул, что служил в Иностранном легионе, немец неодобрительно покачал головой.

— О-о-о! —г протянул он. — Иностранный легион!.. Головорезы...

— К вашим услугам! — сказал я.

— Не трудитесь, пожалуйста, ради меня. Не стоит, ей-богу, — ответил немец, смеясь. Потом прибавил: — У нас солдаты боялись выходить в ночные патрули или в сторожевые охранения. Говорили, где-то поблизости стоит Легион. Попадешь легионерам в лапы, они с тобой черт знает что сделают...

Я пытался объяснить, что такую славу стяжали себе главным образом наши кадровые капралы и сержанты. Те — да, те действительно позволяли себе всякое. А я был как-никак интеллигент. Я пришел в Легион из университета.

Немец неопределенно пожевал губами.

— А в каких местах вы были? — спросил он.

Я назвал Шмен де Дам на Эне, затем Шампань, Реймс, Тиль, Силлери, форт Бримон...

Тут он встрепенулся.

— Форт Бримон? Когда вы там были?

— Летом 1915 года.

Тогда мой гость поднялся со стула и несколько даже церемонно протянул мне руку.

— Очень приятно познакомиться. Наконец-то я имею честь... — И отчетливо представился: — Меня зовут Фридрих Вольф... Имею честь... Поверьте, уважаемый сосед...

А в глазах прыгали веселые чертенята.

Оказалось, что мы были соседями не впервые.

Летом 1915 года, когда я сидел под фортом Бримон во французской траншее, Вольф сидел в нескольких шагах от меня, в траншее немецкой.