Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания

Наконец подошла наша очередь ехать на фронт. Прибыли мы под вечер, на передовую вышли ночью. Было темно, тихо и жутко. Меня сразу поставили в траншее, у бойницы. Стало светать. Из сырого утреннего тумана медленно, туго, точно нехотя выползали очертания предметов. Я увидел голое дерево, скирду, часового с ружьем, сжатое поле и множество убитых — французов и немцев. Все лежали вповалку.

Потом потянулись будни позиционной войны: артиллерийские дуэли, ночные поиски, разведка, мелкие стычки. Самое неприятное было идти в ночной поиск: приходилось пробираться ползком среди убитых, и никогда нельзя было знать, не затесалась ли меж них немецкая засада. К тому же немцы при малейшем шорохе пускали ракеты и стреляли шрапнелью. Но было интересно.

Мысль о том, что из такого ночного поиска можно не вернуться, не приходила мне в голову. Разве меня тоже могут убить? Какие глупости! Меня, Витю Финка, — и вдруг убить?! А с мамой что будет? А с папой? Меня убить?! Я и думать об этом не хотел. И, может, именно поэтому я ни на минуту не испытал чувства страха и

лез в самые опасные ночные дела всякий раз,, когда вызывали охотников.

В роте было несколько кадровых легионеров из Си-ди-Б'ель-Абесса — забубенные головушки.

Как-то раз один из них, Делькур, сказал другому, Адриену Бову, который был простоват умом:

— Адриен! Тебе известно, что человек смертен? Не веришь? Вот попробуй повисеть в петле. Но так, чтобы хоть немножко, хоть на два сантиметра не доставать ногами до земли. Вот попробуй, — увидишь, как ты умрешь.

Все смеялись, Бов молчал.

Тогда Делькур предложил вариант:

— Или знаешь что, старик, я в тебя выстрелю, и ты увидишь, как ты умрешь. Этим будет доказано, что человек смертен.

Бов молчал.

Заговорил Кюнз, вечно пьяная, пропащая, но чудная африканская душа.

— Не люблю богословских споров! — пробурчал он. — Прекратить!

Однако, — хоть и без слов, — но участие в этом спи-ре он принял.

Ночью он подполз к немецкой проволоке, навесил на нее несколько банок из-под консервов, привязал к проволоке длинную бечевку, отполз и стал тянуть за другой конец. Банки забренчали у немцев прямо над ушами. Поднялся переполох, кутерьма, началась пальба, пошло черт знает что.

В этом месте моего рассказа Жан-Ришар расхохотался.

— Я очень хорошо представляю себе этого сумасшедшего, — сказал он. — Я лежал с одним таким в госпитале. Он был зуав.. Ах, эти колониальные солдаты!.. Ведь этот Кюнз мог быть убит сто раз!

— Конечно, — согласился я. — Но ведь у него была своя цель. Он терпеть не мог Делькура, и его бесило, когда тот куражился над Бовом.

Вернувшись ночью, он сказал Делькуру:

— Теперь твоя очередь. Пойди проверь, действительно ли человек смертен. Сам проверь. На себе. А не на Адриене. Его этот вопрос не интересует.

Но была у Кюнза еще одна цель: ему давно надо было переплюнуть меня. Потому что получался непорядок: какой-то студент, да еще из себя невидный, а лазит под пули и не боится.

Проделка Кюнза произвела впечатление, но на меня— не очень сильное.

И вот в одно ненастное утро ротный писарь читает нам, как обычно, приказ по полку, и вдруг я слышу, что в ночь на вчерашнее число, во время ночного поиска, «погиб на поле чести» легионер второго класса такой-то роты Макс Финк.

Меня точно по голове ударило. Я был оглушен. Остановилось сердце, к горду стало подниматься ощущение тошноты, я почувствовал, что у меня слабеют ноги и вот-вот я упаду.

Это был страх. Я узнал его не сразу, но все-таки узнал: я не раз видел, как у других солдат со страху начинали стучать зубы. У меня тоже стучали зубы. Это был страх.

Потом я долго ломал себе голову,-стараясь понять, почему же за все время, прожитое мною среди смертельных опасностей, страх впервые вцепился в меня, когда никакая опасность мне не грозила, а просто-напросто я услышал о гибели человека, которого никогда в жизни не видел. И сколько я ни думал, сколько ни копался в самом себе, а выходило одно: дело в фамилии.

Гибель этого Макса Финка, по-видимому, доказывала мне, что смерть шляется также и среди солдат с моей фамилией. Выходило, что стоило ей чуть ошибиться — и она вполне могла бы пристукнуть меня, Виктора, а не Макса Финка.

— М-м-да... — как-то неопределенно буркнул Жан-Ришар. — Вот рассуждение, которое...

Но я перебил его:

— Которое удивительно глупо, нечем хвастать! Но я и не хвастаю.

У Блока, оказывается, было другое мнение:

— А я считаю его правильным! Я хотел сказать — вот рассуждение, которое не всякий поймет. Но кто был на фронте, среди опасностей, тот поймет. Вообще теория фронтового страха еще ждет своей разработки. Говори дальше.

— Что же дальше? Дальше я понял, что был просто легкомысленным мальчишкой и больше ничего. Я понял, что бесстрашия нет, а есть недооценка опасности, иначе говоря, недомыслие. Или, еще проще, есть хлупость. А когда разум работает, как ему полагается, то человек сознает всю меру грозящей ему опасности и ему страшно. Ему не может не быть страшно.

— Он прав, Маргерит! Он совершенно прав! — сказал Жан-Ришар.

Поощренный этим замечанием, я сказал Жан-Ришару: