Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания

Вскоре батальон знал, что в переулке Гамбетты, позади мэрии, в домике, перед которым растут три каштана, живет некая мадам Зюльма, которая принимает солдат. В деревне стали худо говорить о ней.

Но у мадам Зюльмы были свои взгляды.

— Да! Да! — кричала она. — Я становлюсь шлюхой! Все женщины должны делать то же самое! Стыдно пускай будет тем, кто сидит в Париже во дворцах и вертит ручку шарманки. Им пусть будет стыдно! Они обратили мужей в пушечное мясо, а жен и невест в мясо постельное. Я, мадам Зюльма Вассуань, которая никогда и не думала делать глупости ни с кем, кроме как с моим мужем, Алоизом Вассуань, я становлюсь шлюхой! Бедная Франция!

Лум-Лум особенно прочно утвердился в доме мадам Зюльмы. Сначала.он работал на огороде, потом стал делать мелкие плотницкие починки, потом стал ходить в доме без куртки, как хозяин. Одновременно мадам Зюльма перестала подпускать к себе близко кого бы то ни было. Теперь она торговала только вином.

Однажды Лум-Лум пришел от Зюльмы под утро, плюхнулся на солому рядом со мной и шепнул:

— Самовар, ты спишь? Я принес кое-что для чтения.

Он сунул мне в руку небольшую бумажку.

— Прочитай! Зюльма говорит, солдаты непременно должны это читать.

Вот что было написано на бумажке:

«Товарищи! В России революция. Солдаты бросают оружие и говорят своим генералам: «Воюйте сами, нам война не нужна». Товарищи! Следуйте примеру русских товарищей. Это не ваша война, вам она не нужна. Время болтовни прошло. Пора действовать. Бросайте оружие. Кричите: «Долой войну и да здравствует мир!»

Внизу была подпись:

«Рабочий и солдатский комитет борьбы за мир».

— Где ты взял, Лум-Лум?

— К Зюльме приходил какой-то артиллерист. Он только что из Парижа, из госпиталя. Говорит, в Париже на вокзале раздают это солдатам, которые едут на фронт. В поезде тоже были расклеены такие бумажки, но жандармы сдирали их. Скажи мне, что это значит? Опять нам кто-то мозги забивает? Или как? Что это за «Рабочий и солдатский комитет»? Опять генералы и миссионеры? Или кто? А самое главное — расскажи мне правду, почему тут сказано: «Следуйте примеру русских товарищей»? Что это за пример? По-моему, эти бумажки подсовывают немецкие шпионы. Расстреливать бы надо за это...

На следующий день, когда мы уже сидели в посту № 6, Лум-Лум заставил меня прочитать немецкую газетку, в которую была завернута очередная крыса, брошенная нашими соседями.

Это была газета для солдат. Там рассказывалось о разложении русской армии, о дезертирстве, о бегстве русских перед победоносными немецкими войсками, о попытках братания, на которое немцы отвечают штыками. Газета, ликуя, описывала полный развал, царящий в России, и близость окончательной победы Германии.

Я нехотя перевел. Слушали молча. Было тяжело. Когда чтение кончилось, все долго сидели молча, насупившись.

— Сдают, собачины дети! — первым выругался Неза-метдинов. — Недаром и царь от их отказался. На черта ему такая войска, ежели она Расей сдает?! Эх, видать,

без царя плохо-то воевать стало.,_d

Великое солдатское дело, происходившее в России, внезапно представало перед нами в каком-то новом, непонятном и страшном свете.

— А быть может, немцы еще и врут? — сказал Пузырь.— Ведь в наших газетах другое пишут!

Французские газеты ежедневно сообщали, что «великий русский народ, сбросивший с себя иго царизма, с удесятеренной энергией борется за торжество права и справедливости».

«Русская революция есть первая и решительная победа над Германией», — писал сам Клемансо.

Мы не очень верили. Мы имели опыт: почти три года все газеты описывали счастливую жизнь фронта, весе-

лый быт солдат, героический дух армии, сокрушительные победы над врагом. Мы имели опыт.

— Еще кто больше врет! — заметил Лум-Лум.— Эта, немецкая* или наши? В России-то все задом наперед пошло. А тут еще бумажки разные появились, которые ' советуют солдату следовать примеру русских... Я думаю, не иначе, немецкие шпионы орудуют. И недаром как раз артиллерист эти бумажки и раздает. Ох, и наломаю же я Зюльминому красавцу! Ох, и наломаю!

— За что, тыква? — возмутился я. — За что?

— Пусть не сбивает пехоту с толку.

После секундной паузы он прибавил глухим голосом:

— И к ней пусть не лезет!

Сообщение немецкой газетки расстроило меня, мне сделалось тяжко на душе, я рассердился на Лум-Лума.

— И все ты врешь, старый козел! — воскликнул я. — Ничего ты никому не наломаешь. И не запретишь ты ему ходите к Зюльме. По какому праву? Тебе можно, а ему — нет? Что он, не солдат? Женщина — отдых солдата.

— Пехотного! Прибавь: пехотного солдата! — огрызнулся Лум-Лум. — Артиллеристы тут ни при чем. Они артишоки. Они в бабах ничего не понимают. Они не могут этого понять.

Как я ни старался его разубедить, он стоял на своем.

Когда мы повстречали ван дер Вааста, бельгиец очень мило поздоровался с нами за руку, осведомился о здоровье, о житье-быть-е, о письмах из дому.

Ван дер Вааст говорил с очень резким фламандским акцентом, рот у него как будто был набит горохом.