Иностранный легион

Увести Верзилу не удалось. Он схватил булыжник, стал бить себя по голове и упал, обливаясь кровью и крича.

— Объясните этому легионеру, что здесь не родильный дом и кричать нечего! — сказал капитан Персье сержанту и брезгливо посмотрел на командира полуроты, к которой принадлежал сошедший с ума, на молодого лейтенанта Демартини, недавно переведенного к нам из марокканских стрелков.

Но лейтенант Демартини не замечал ни взгляда командира, ни безумия солдата.

— Сегодня туман! — сказал он. — Как в утро Аустерлица…

Лейтенат Демартини донашивал свою прежнюю форму — на нем была живописная полосатая джелаба из верблюжьей шерсти. Он все время то кутался в нее, то распахивал.

Капитан не замечал его, капитан Персье никогда не поворачивал головы без самой крайней надобности.

— Оркестр играет одну ноту, — снова заговорил лейтенант, — меняется только ритм.

Из попыток лейтенанта завязать беседу с командиром ничего не выходило. Капитан Персье не раскрывал рта без самой крайней необходимости.

— Вы не находите, господин капитан, что все это напоминает лирическое аморозо? — снова заговорил Демартини. — Но будет и фортиссимо! Как в жизни.

В голосе лейтенанта звучали странные и подозрительные ноты. Я взглянул на его лицо. Оно было бледно и прозрачно. Глаза уже делались похожи на глаза Эль-Малека.

Капитан Персье сидел неподвижно и молча.

Франши расплакался. Лум-Лум встряхивал его за плечи.

— Я тебя понимаю, Пузырь, — негромко говорил он, — тебе уже хочется поскорей убивать, уже возбужден аппетит. Но нельзя терять голову! Все надо делать с умом. Надо постараться дожить до вечера. Вечером, возможно, будет веселей…

Я слышал его слова как через толстую стенку.

Кто-то лил Бейлину в рот коньяк. Бейлин глотал его, как воду.

— Один из моих предков, — снова начал лейтенант Демартини, — славный солдат императора, герой Египта, Испании и Ватерлоо…

Капитан Персье резко перебил его:

— Ступайте в свою полуроту!

Вдруг канонада смолкла. Мы повскакали с мест и стали громко кричать, как глухие. Жажда действия сотрясала нас. Неподвижность была нестерпима.

Но наша очередь бежать в атаку еще не пришла.

Внезапно заиграли трубы. Их пронзительные голоса все повторяли и повторяли:

Там, на пригорке,
Есть чего выпить!
Там, на пригорке,
Есть чего выпить!

Однако сигнал опять подавали не нам. В атаку пошли сенегальцы. Бешенство мучило нас. Какие-то птички кружились в воздухе. Это было невыносимо.

Сенегальцам было холодно. Их трясла лихорадка. Они выбежали в атаку, держа винтовки под мышками, как зонтики, спрятав руки в карманы, за пазуху, в рукава. Их командир держал в руках палку.

Поле было трудное. Почву размыло долгими дождями, комья глины прилипали к ногам.

Сенегальцы кричали «ура». Они были шагах в двухстах от немецкой траншеи, когда на них с бешеным лаем набросились пулеметы. Сенегальцы обезумели от неожиданности и стали метаться под огнем из стороны в сторону, не переставая, однако, кричать «ура». Выдыхаемое тысячью этих обреченных «ура» дрожало в мутном утреннем тумане и было похоже на вой чудовища. Больше половины черного батальона уже лежало на земле, остальные продолжали кричать.

Мы ждали сигнала. Нас била лихорадка.

Мы были совсем измучены, когда капитан Персье встал и кивком головы приказал наконец сержантам построить нас.

Оставалась минута. Полминуты. Все старались говорить шепотом. Торжественное напряжение охватило нас.

Держась рукой в перчатке за выступ камня, капитан вскарабкался на шоссе.

— Вперед! — негромко сказал он.

Мы взбирались торопливо. Мы хотели пуститься бегом. Мы уже ничего не боялись. Рассудок уже не мешал нам. Он переместился по ту сторону человеческих возможностей. Мы хотели убивать.

Капитан стоял со стеком в одной руке и с револьвером в другой. Он стоял как укротитель. Он только на одну минуту повернул к нам свое сухое лицо. Бегло взглянув на нас надменными глазами, он пошел вперед не торопясь, и сразу все стало будничным.

Мы скользили по размытой глине и спотыкались о деревья и пни, которые сюда выбросило из леса во время бомбардировки.

— Сегодня будет поломка, старик, — на ходу сказал мне Лум-Лум. — Сегодня на перекличке отзовутся не все.

Немцы усилили заградительный огонь. Передвигаться сделалось труднее.

Кто-то споткнулся о неразорвавшийся снаряд. Снаряд разорвался, троих убило.

— Снаряды разрываются, точно дверь хлопает, — сказал я Лум-Луму.

— Это дверь на тот свет. Вход бесплатный! — ответил он.

Мы шли. Капитан Персье шагал впереди роты, как лунатик, прямой, плоский, несгибающийся. Опустив углы рта, он, оборачиваясь, смотрел на нас с омерзением: мы ложились наземь во время разрыва снарядов.

По обязанности самокатчика я держался ближе к нему.

— Какого черта ты жмешься к командиру? — с раздражением шепнул мне Лум-Лум, улучив минуту. — Рота сегодня осиротеет. Уходи от него подальше!

Мы дошли до того места, где огнем были встречены сенегальцы.

Капитан переступал через убитых и раненых, Он смотрел на них брезгливо и высокомерно, как на живых. Мы шли на смерть. Человек, который нас вел, презирал нас.