Инспектор Лосев

– Лежи, лежи, – улыбается она, сложив руки на животе. – Доктор посмотрит, отпустит. А тогда сестренка и заберет.

– Она была здесь?

– Или нет? Во втором часу ночи еле выпроводили ее. Уж убивалась не знаю как. Хорошая у тебя сестренка. Чтоб у всех такие были. И с виду хороша, ничего не скажешь.

– Да, с сестренкой мне повезло.

Честное слово, я скоро поверю, что Лена и в самом деле моя сестра. Они меня в конце концов уговорят.

– И еще товарищи твои тут толпились. Милиция, значит. Одного-то я знаю. В нашем доме живет. Станислав Григорич. Жена у него тоже врач. Сидела около тебя.

Так мы и болтаем все десять минут, пока я держу градусник.

Температура у меня оказывается нормальной, и я чуть искательно говорю:

– Штаны бы хоть вернули. Встать хочется.

– Велено лежать, – отрезала сестра. – И ни-ни. Понял? А уточку я тебе сейчас принесу, не бойся.

– Да какая там уточка. Я плясать могу, не то что…

– И даже не говори, – начинает сердиться она. – Через час обход будет, вот тогда и проси свои штаны.

Она уходит, а через минуту действительно возвращается с уткой. Несет ее нежно, как сокровище. Вот, черт, положение.

Наконец я снова остаюсь один.

Когда лежишь в больнице, есть время подумать. И мысли при этом настраиваются на какой-то, я бы сказал, философский лад. Например, что есть жизнь, и что есть мы в этой жизни. И даже – все ли ты в ней успел. Словно я помирать собираюсь. Надо сказать, что и работа моя тоже наталкивает порой на такие вот мысли. Только сосредоточиться на них обычно некогда! Хотя столько судеб проходит перед тобой, таких разных и по большей части сложных, трудных, а то и трагических. Иной раз кажется: ну что ты суетишься, что тебе надо и что тебе под силу в этом мире? Конечно, борьба с преступностью, ликвидация ее – счастливая цель, что говорить. Но во что это упирается в конечном счете?

Мой отец как-то привел одну мудрую восточную пословицу. Я ее запомнил. Звучала она приблизительно так: «Если твои планы рассчитаны на год – сей просо, если твои планы рассчитаны на десятилетия – сажай деревья, если же твои планы рассчитаны на века – воспитывай людей». Задача, по-моему, самая важная и самая трудная.

Сколько же потребуется времени и сил, чтобы всех кого следует перевоспитать? Много. Очень много. Во всяком случае, моей жизни на это не хватит. Уже точно. Ее хватит, чтобы хоть чуть-чуть очистить воздух, которым мы дышим. И еще, чтобы вселить в людей убеждение, что так, как этот Теляш, к примеру, долго не проживешь. И ради этого, я вам скажу, уже стоит потрудиться.

Занятый высокими мыслями, я не замечаю, как наступает время обхода больных. Седенький пожилой врач в старомодном пенсне, всего меня ощупав неожиданно сильными пальцами и со всех сторон выслушав, – у него не резиновый, современный фонендоскоп, а тоже старенькая, местами потрескавшаяся трубочка, – наконец одобрительно говорит:

– Однако вы таки счастливо отделались, молодой человек. Полагал, недельку мы с вами повозимся. А тут, возможно, и пары деньков хватит.

– Что вы, доктор, – говорю я с максимальной бодростью. – Да я себя отлично чувствую. И мне сегодня надо домой.

– Э-э, и не рассчитывайте.

– Но я дома буду лежать, честное слово.

– Ну-ну, молодой человек. Я за вас отвечаю перед всей одесской милицией, а это не шутка. Мне только еще не хватает таких забот. Вчера вот и комиссар приезжал.

– Но, доктор…

Мольбы мои кончаются тем, что доктор сдается.

– И только потому, – говорит он, – что верю вашей сестрице. Очень милая и энергичная особа.

Опять! Нет, это просто удивительно.

– Подготовьте выписку к двенадцати, – говорит доктор уже другой сестре, дневной, очень молоденькой и весьма кокетливой.

– Сестрица уже здесь, Аверкий Спиридонович, – говорит она, стреляя в меня подведенными глазками.

– К двенадцати, – сурово и непреклонно говорит врач.

И я понимаю, что хоть тут он должен настоять на своем.

– А допустить ее ко мне можно? – робко спрашиваю я.

– Это пожалуйста…

Они уходят, и в палате появляется Лена. На плечи ее накинут халат. Она кидается ко мне, обнимает, словно я вернулся с того света. И вдруг начинает плакать, уткнувшись мне в грудь.

– Ну, ну, нервы, сестренка, нервы, – говорю я и глажу ее по голове.

– Тебе… легко… говорить… – сквозь слезы бормочет Лена и наконец отрывается от меня.

А через каких-нибудь два часа меня привозят в гостиницу, и я довольно бодро и притом вполне самостоятельно поднимаюсь по лестнице к себе в номер. И вот уже я, словно шах, возлежу на подушках в кабинете своего «люкса». Вокруг разместились Лена, Стась, Лева и еще двое ребят из их отдела. Я уже рассказал все, что помню из вчерашней схватки во дворе, и поделился своим открытием в отношении Петра Горохова.

– Да, это он, – кивает Стась. – Мы его взяли.

Я уже знаю, что Толик жив. Пока, правда, жив. Состояние у него тяжелое. Хотя я удивительно рационально, оказывается, влепил в него все три пули: две в ноги и одну в правое плечо. Чудо, конечно.

– Кто был третий? – спрашивает Стась.

– Третий был Сенечка, – отвечаю я. – Он держал меня за ноги.

Лена сидит бледная и молчит.