Инспектор Лосев

В комнате шумно, и вполне естественно, что мой деликатный стук никто не расслышал. Здесь пять столов и пять девиц, одна красивее другой. При моем появлении пять пар подведенных, лукавых и любопытных глаз устремляются на меня. При этом девушки так приветливо улыбаются, что всякая скованность тут же покидает меня. Я улыбаюсь им в ответ и говорю:

– К вам просто опасно заходить.

– Вам не опасно, – смеется самая бойкая из девушек. – Вы такой длинный.

– Именно, – подхватываю я. – Поэтому мне виднее, чем другим, какие тут сосредоточены опасности. Особенно для холостого человека.

– Женатые иногда тоже пугаются, – весело объявляет все та же девушка и добавляет: – Но вам все это не грозит. Вы же из милиции, правда? И вам нужна Люба?

– Все верно. Удивительно только, как вы догадались.

– Ничего удивительного. К нам такие высокие молодые люди еще не приходили. И из милиции никогда не приходили. Вот мы и сопоставили. А Люба вот. Ждет вас.

И девушка указывает на свою соседку.

Люба, пожалуй, выглядит скромнее всех в этой девичьей комнате. А может быть, на нее так действует мой визит. Это очень тоненькая, узколицая девушка с длинными льняными волосами, которые падают ей на плечи; брови, как и ресницы, сильно подкрашены, щеки, по-моему, тоже, уж очень они румяные. На Любе голубенькая кофточка с длинными, широкими рукавами и тонкая ниточка блестящих бус, наверное, из чешского стекла. Большие Любины глаза смотрят на меня с любопытством и легким испугом.

– Неужели вы по поводу сапожек? – неожиданно спрашивает все та же бойкая девушка.

– Каких сапожек?..

– Сапог-чулок, которые мы с Любой вчера купили, на полуплатформе, – не скрывая беспокойства, объясняет девушка. – Ну что тут такого? Мы ведь просто обегались, пока достали. Один музыкант привез из Испании. Конечно, жутко дорого. Чуть не месячная зарплата.

– И никакого мужа, – насмешливо вставляет кто-то из девушек. – Только мама и папа.

– Перестань, – резко обрывает ее первая и снова обращается ко мне: – И вообще, если хотите знать, тут я виновата, а не Люба. Это я музыканта того нашла.

– Да что вы! – восклицаю я. – Какие еще сапожки? Я даже понятия о них не имею… – И, в свою очередь, обращаюсь к Любе. – Если бы вы были мужчиной, – говорю я ей, – то я бы предложил вам выйти покурить.

– Вы и сейчас можете мне это предложить, – отвечает она, доставая из лежащей на столе сумочки пачку сигарет и изящную зажигалку.

Люба легко поднимается, и я галантно пропускаю ее вперед. У нее совершенно идеальная фигурка и стремительная походка, которую не портят даже огромные, неуклюжие «платформы» на ее точеных ножках.

В коридоре мы действительно закуриваем, пристроившись возле окна, и я уже совсем другим тоном спрашиваю Любу:

– Скажите, вы очень дружите с Верой Топилиной?

– Да. А что случилось?

– Последний раз когда вы виделись?

– Мы?.. В понедельник. Вере пришлось последний день работать. И зарплату надо было получить. А во вторник она собиралась за путевкой. Ей обещали, в Тепловодск.

– Не очень-то подходящее время, а? Конец ноября.

– Что делать. Вере надо лечиться. И Тепловодск ей очень помогает. Но вы не ответили. Что-нибудь случилось?

Я со вздохом киваю в ответ:

– Да, Люба. Случилось. Вера погибла.

– А!..

Люба прижимает ладонь ко рту и смотрит на меня расширенными от ужаса глазами, потом, запинаясь, спрашивает каким-то сдавленным шепотом:

– Как… погибла?.. Что вы говорите?..

– Ее тело нашли утром, во вторник. В котловане одной стройки. Это или убийство, или самоубийство. И случилось вечером, в тот самый день, когда вы ее видели.

– Нет, нет, – машет рукой Люба. – Какое там самоубийство? Она же собиралась лечиться. Она выздороветь хотела. У нее и в мыслях не было, что вы…

Слезы текут по Любиным щекам, она ищет платок, но он остался в сумочке на столе. Тогда Люба отворачивается к окну и судорожно всхлипывает.

С женщинами бывает особенно трудно при расследовании такого рода преступлений. Отчаяние и неожиданность потери захватывают их до такой степени, что они не в состоянии стать помощниками в нашей и без того сложной работе, не могут не только что-либо вспомнить, но даже ответить на самые простые вопросы.

Мне приходится задать Любе один и тот же вопрос два или три раза, пока он до нее доходит, и она рассеянно отвечает:

– Я не помню…

– Ну, вспомните, – настойчиво повторяю я. – В котором часу вы с ней виделись?

– Часа… часа в два, наверное. Во время обеда.

– О чем вы с ней говорили?

– Ну, я же не помню! – с болью восклицает Люба. – Не помню! Как вы не понимаете?..

– А вечером? Она не говорила вам, что собирается делать вечером?

– Не говорила, – резко отвечает Люба.

Я делаю паузу и затем продолжаю разговор уже совсем другим тоном. Я как-то интуитивно чувствую, что в таком состоянии, в каком находится Люба, человека надо встряхнуть, каким-то толчком вывести из охватившего его тупого отчаяния.

– Вот что, Люба, – сухо, почти официально говорю я. – Вы что же, не хотите, чтобы мы нашли преступника?

Люба так стремительно поворачивается ко мне, словно я ее ударил. На лице ее проступают красные пятна.