Инспектор милиции

Герасимова снова стал бить озноб. Во мне проснулась жалость. Может, я видел в нем другого человека, моего отца? Не решаясь сбегать домой за одеялом и не найдя ничего другого под рукой, я укрыл его сложенной вдвое суконной скатертью со стола.

Часа в три он притих. Я развязал ему руки. И вздремнул сам.

Часов в пять я проснулся оттого, что он сидел на ди­ване и смотрел прямо на меня. Взлохмаченный, с синим, отекшим лицом.

Было уже светло. Тот час, когда серый кисель света без теней и оттенков заполняет все вокруг.

— Голова трещит,— прохрипел Митька.— Опохме­литься бы…

Я молча налил ему стакан воды из графина. Он вы­пил ее всю судорожными глотками. Махнул рукой и сно­ва повалился на диван, подбирая под себя ногами корот­кую скатерть и сворачиваясь в калачик.

Окончательно я проснулся часов в семь. Что-то под­толкнуло меня. Я открыл глаза. Комнату самым краеш­ком коснулось солнце. Но этого было достаточно, чтобы вся ночь улетела бог знает куда.

Я смотрел на спокойно вытянувшегося Митьку. Его ноги вылезли из-под скатерти. У меня было такое ощу­щение, что я врач, переживший у постели больного опас­ный кризис его болезни.

Я подошел к нему и потряс за плечо.

— Вставай.

Но он лежал неподвижно. Так неподвижно, что у ме­ня у самого, казалось, остановилось сердце…

Что было потом?

Потом все было как в страшном сне, который не по­мнится целиком, а приходит на ум отдельными, самыми болезненными кусками. Таким и осталось у меня в памя­ти то утро.

Я даже поначалу не сообразил, что случилось. А ко­гда до меня дошло, почему Герасимов так неподвижен, почему так спокойно его одутловатое лицо, я зачем-то первым делом позвонил Ксении Филипповне. И уж затем только вызвал врача.

И стали появляться люди — Ракитина, Нассонов, парторг, Катаев… и еще кто-то. Люди, имен и лиц кото­рых я не помню, смотревшие через окно на покрытое ска­тертью тело.

Сколько прошло времени, пока не приехал начальник РОВДа майор Мягкенький, следователь прокуратуры и судмедэксперт, не знаю.

Помню только причитания Митькиной жены, которые отдавались в душе такой болью и безысходностью, что я был готов бежать хоть на край света, лишь бы не слы­шать их.

Потом мы сидели со следователем райпрокуратуры в кабинете у Ксении Филипповны. До мельчайших под­робностей застряло в моей голове, как он спокойно стал заполнять протокол допроса — фамилия, имя, отчест­во — и время от времени сгибал и разгибал скрепку.

Я смотрел на его ровный, отчетливый почерк, отмечал про себя профессиональную неторопливость и обстоя­тельность, с которой он вел допрос, а в голове у меня проносилось: ну вот и полетела прахом вся моя жизнь и служба. Осталось только появиться «черному ворону», потом КПЗ, и закрутится машина…

Когда следователь закончил, в кабинете появился майор Мягкенький с судмедэкспертом. Начальник райот­дела, как мне показалось, старался на меня не смотреть.

Судмедэксперт, с редкой седой шевелюрой, в коломянковом пиджаке, засыпанном пеплом и крошками та­бака, вертел в прокуренных пальцах потухший окурок.

— Наружных повреждений нет… По всей видимости, смерть наступила этак часа четыре с половиной назад. А сивухой до сих пор несет! Такого вскрывать — хуже нет! — Он посмотрел на меня и, усмехнувшись, покачал головой: — Ему не воды надо было, а граммов сто пять­десят. Тогда, может быть…— Он развел руками.— Аб­стиненция.— Незнакомое слово камнем опустилось в со­знание.— Вот тебе, бабушка, и троицын день…— закон­чил судмедэксперт и закурил новую папиросу.

— Что, теперь прикажешь в вытрезвителях водку дер­жать? — хмуро произнес майор.

— И селедочку с луком,— усмехнулся следователь. Мягкенький, озабоченно вздохнув, сказал мне:

— Нечего тебе пока тут маяться. Поехали…

И мы пошли через толпу расступившихся станични­ков — майор, судмедэксперт и я.

Следователь остался в станице.

Я шел, никого не видя, не различая и не выделяя из общей массы.

И как хлыст по лицу, обожгли слова какой-то ста­рушки:

— За что человека сгубили, ироды, да еще в божий день?..

Я увидел, как у майора свело скулы.

Уже в машине, на дороге, далеко от хаты сельсовета, где в моей комнате лежал утихший навсегда Герасимов, когда мимо нас промчалась машина из морга, начальник райотдела сказал в сердцах:

— Дернул же тебя черт забрать его в свой кабинет! Я ничего не ответил. Неужели и он думает, что я ви­новат? Но в чем? Почему смерть Митьки лежит на мне?

Может быть, я действительно сделал что-то не так? А с другой стороны, не забери я его к себе, могло ведь случиться еще страшнее.

Вдруг подумалось, смогу ли я доказать следователю, что невиновен, поверят ли мне, если расскажу все как было?

В райотделе, в Краснопартизанске, только и говорили о ЧП в станице. Майор Мягкенький собрал руководящий состав, и они заперлись о чем-то совещаться. Я сидел в дежурной комнате, где по случаю понедельника было много народу, и меня, слава богу, никто не тревожил, и еще и еще раз перебирал в уме события ночи.