Инспектор Золотой тайги

Жухлицкий поморщился, поднявшись, распахнул форточку и невольно задержался у окна. Как бы свежим взглядом окинул открывающийся отсюда вид. Безлюдный, можно сказать, вымирающий поселок. Пустынная река. Унылая, до зевоты бесконечная тайга… Все здесь безобразно перекопано–перепахано лопатами и кайлами, с алчбой перемыто в старательских лотках, на бутарах и вашгердах, выжато, высосано и стало теперь скучный, жалким и ненужным, как очищенный кошелек… И разве что только вот это небо, высокое, северное, в знобящей голубизне которого есть что–то от льда, заставляет ощущать себя в глубине души тем, кто ты и есть в действительности, — коварным и подленько расчетливым существом, беззастенчиво изгадившим и обобравшим чей–то доверчиво распахнутый дом, а не смелым первопроходцем, умным дельцом, зачинателем освоения диких мест. «Плевать,— пробормотал Аркадий Борисович.— Плевать и наплевать. Будем мудры, как перелетные птицы… Кончается злато–обильное лето, и пора улетать в теплые края. Унесем в клюве свои миллионы и забудем об этой варварской стране…» Тут взгляд Жухлицкого упал на то место, где над водой возвышался кончик трубы затонувшей драги, и с удивлением обнаружил нечто, не замеченное прежде. От трубы поверх воды тянулся длинный красный лоскут. Полоскаемый течением, он трепетал, точно на ветру язык пламени. «Тот самый флаг, который вывесил над драгой Турлай,— вспомнил Аркадий Борисович.— И в воде не тонет, дьявольская тряпка!..»

Резко отвернувшись от окна, он подошел к горящей печке. Надо было торопиться, и Жухлицкий далее стал действовать механически — один оценивающий взгляд, и в гудящее пламя летели листки, кипы и пачки бумаг. С этого своего безжалостно–машинного темпа он сбился лишь тогда, когда из очередного вороха обреченных документов выпал прямоугольный кусочек твердого бристольского картона с наклеенной на нем сиреневатой фотокарточкой Бориса Борисовича. Золотая тисненая надпись внизу, обрамленная замысловатой виньеткой, гласила: «Фотография Л. А. Еселевича, Чита, Аргунская улица, № 17, против Нового Собора, телеф. № 407. Негативы сохраняются». Жухлицкий–старший был в наглухо застегнутом сюртуке, сидел в кресле прямой, строгий, одна его рука покоилась на небольшом круглом столике с субтильными ножками. На столике, возле руки Бориса Борисовича, лежал раскрытый томик — едва ли не стихов. На заднем плане высилось что–то вроде коринфской колонны. Словом, старшему Жухлицкому, никогда в жизни не читавшему иных книг, кроме приходо–расходных, был, поелику возможно, придан возвышенный, сурово–задумчивый вид мыслителя немецкой школы.