Инстанция буквы в бессознательном (сборник)

Таким образом, напрашивается представление о непрерывном скольжении означаемого относительно означающего — явление, которое Соссюр иллюстрирует с помощью картинки, напоминающей волнистые линии, в старинных миниатюрах книги Бытия изображавшие верхние и нижние воды. И тонкие, подобные струям дождя, вертикальные пунктирные линии, предназначенные для выделения сегментов сообщения, кажутся слишком хрупкими в этом двойном потоке.

Весь опыт восстает против такого способа выделения, и не случайно на одном из семинаров, посвященных психозам, я заговорил о «местах крепления» [points de capiton], необходимых в этой схеме для указания на то, что ведущую роль в драматическом превращении, которое может произойти в субъекте в ходе диалога[57], играет буква.

Однако линейности цепи дискурса, которую Соссюр, ввиду принадлежности ее одному голосу и горизонтали, в которую она на письме укладывается, считает для этой цепи конституирующей, самой по себе еще недостаточно. Ведь она навязывается цепи дискурса лишь в том направлении, в котором она ориентирована во времени, и во всех тех языках, где фразы типа «Петр бьет Павла» [Pierre bat Paule] изменяют смысл при изменении порядка слов, она даже включена в эту цепь в качестве значащего фактора. Достаточно, однако, прислушаться к поэзии (а Соссюр, мы не сомневаемся, это делал[58]), чтобы услышать в звучании дискурса полифонию и убедиться, что он записывается одновременно на нескольких линиях партитуры.

На самом деле нет такой означающей цепочки, которая не поддерживала бы, как бы подвешенными к пунктуации каждой из этих единиц, все контексты, засвидетельствованные на проходящей через эту точку пунктуации вертикали.

И потому, взяв наше слово «дерево» [arbre] уже не в его номинальной изоляции, а на границе, отмеченной одной из таких точек пунктуации, мы увидим, что слово «черта» [barre] не так уж и случайно является его анаграммой — другими словами, что слово «дерево» переступает черту соссюровского алгоритма. Ибо разложенное в двойном спектре своих гласных и своих согласных, оно вызывает в памяти, вместе с роббером и платаном, все значения, которые сопутствуют ему в нашем растительном поясе — значениями, исполненными силы и мужества. Вбирая в себя все символические контексты, окружающие его в еврейском тексте Библии, оно воздвигает на голом холме тень креста. Затем сводится к заглавному У— знаку дихотомии — который, когда бы не затейливая картинка гербовника, ничем не был бы обязан дереву, сколь бы ни угодно было ему именоваться генеалогическим. Сосудистое дерево, «древо жизни» мозжечка, древо Сатурна или Дианы, дерево проводящих молнию кристаллов — не в ваших ли чертах читаем мы свою судьбу на потрескавшемся в огне панцире черепахи, не ваша ли вспышка выхватывает из кромешной ночи [innombrable nuit] это неспешное превращение бытия [l'être] в «en panta» языка:

Non! dit l'Arbre, il dit: Non! dans l'etincellement
De sa tête superbe.

(«Нет!» — говорит дерево, оно говорит: «Нет!», блистая

своей великолепной вершиной.)

Строки, которые по нашему мнению имеют такое же законное право быть расслышанными в обертонах дерева, как и их продолжение:

Que la tempête traite universellement
Comme elle fait une herbe.

(Которую буря треплет так же

как она треплет траву.)

Ибо эта строфа современной поэмы построена по тому самому закону параллелизма означающего, которому в равной мере подвластны и примитивный эпос славянина и утонченнейшая поэзия китайца.

Свидетельством тому уже то, что дерево [arbre] и трава [herbe] принадлежат к одному роду сущего. Ведь они выбраны таким образом и с тем расчетом, чтобы могли появиться такие знаки противопоставления, как «говорить „нет!“», или «трепать как», и чтобы вопреки решительному контрасту между уникальностью великолепного и всеобщностью его уничижения возникло бы в сгустке «tête» и «tempête» едва заметное свечение момента вечности.

Нам возразят, конечно, что все это означающее может действовать лишь постольку, поскольку оно присутствует в субъекте. Но именно этому требованию и удовлетворяет мое предположение, что означающее перешло на уровень означаемого.

Ведь важно вовсе не то, что скрывается в субъекте (будь слова Господа и Дамы написаны на языке, девочке и мальчику не знакомом, их спор тем более оставался бы спором исключительно о словах, но с ничуть не меньшей вероятностью мог бы оказаться нагружен значением).