Институт

Коля этот был, особенно с точки зрения руководства и охранительных инстанций, экземпляром почти нереальным по набору всех мыслимых положительных качеств – симпатичный русский парень из рабочей семьи, в армии отслужил, где почти автоматом влился в ряды КПСС – не самый типичный случай среди высоколобой интеллигенции – а потом МГУ закончил с красным дипломом, прошел аспирантуру, защитил блестящую кандидатскую и оказался в Институте на должности старшего научного и с самыми радужными перспективами на будущее. И при этом еще и человек веселый и компанейский, да и помочь готов любому безо всякой корысти. Так что когда подбирали самые первые кандидатуры на предмет сотрудничества с Америкой, то, естественно, Коля был включен в исходный список одним из первых, да так в нем и остался. И поехал к штатникам в составе первой же группы. И пахал там три месяца без выходных, приятно удивив американцев высоким качеством советской научной подготовки и привезя в родной Институт вагон и маленькую тележку вполне публикабельных результатов. Так сказать, отработал по максимуму. Казалось, что кроме всеобщего одобрения и непрерывных поездок по интересным заграничным адресам в будущем ему теперь ожидать не приходится. Жизнь, однако, сложнее стандартных схем.

Непредвиденные осложнения оказались связанными с тем, что человеком Коля был наблюдательным, общительным и откровенным. И, в придачу, несколько наивным. А потому сугубо научные рассказы о своей поездке обильно уснащал описанием увиденных в Америке разнообразных положительных и неожиданных для прополосканных советских мозгов сторон чуждого американского бытия – от невероятных продуктовых супермаркетов до вполне официально разрешенных в цитадели капитализма и даже империализма университетских семинаров по марксизму под портретом Ленина на стене. И непрерывно рассказывая про все это многочисленным институтским слушателям, он не переставал удивляться, как все это проходит мимо глаз работающих в Америке советских журналистов, в результате чего они представляют публике совершенно несбалансированную картину американской жизни и не позволяют нам перенять многое из того хорошего, чему там можно поучиться. И хотя несколько человек осторожно предположили, что эти самые журналисты потому и сидят бессменно по всяким америкам, что точно знают, о чем можно, а о чем нельзя рассказывать неиспорченному советскому человеку, и даже порекомендовали ему свои американские восторги несколько уменьшить или, во всяком случае, ограничить их излияние узким кругом самых надежных друзей, Коля удивленно ответствовал, что рассказывает он чистую правду, а хорошему надо учиться везде и всегда, включая и территорию потенциального стратегического противника, тем более, что никаких уж таких ярко выраженных антисоветских чувств он у своих американских коллег тоже не наблюдал.

Понемногу советчики заткнулись и отвалили, и кое-кто из них совсем не удивился, когда через какое время бумаги Николая, готовившегося к своей второй поездке в Штаты были из министерства в Институт возвращены с извещением о том, что его командирование представляется тем, кто эти самые командирования утверждал, нецелесообразным. Так и не поехал. Такой вот гром среди ясного неба. Поначалу институтское руководство решило, что бюрократия дала обычный сбой и не взволновалось, объяснив Коле, что всякое бывает. Но когда та же мрачная резолюция появилась и на двух следующих прошениях о колином командировании на большие конференции по его теме во Франции и Индии, а потом и на третьей бумаге для совершенно братской Болгарии, стало ясно, что где-то на Колю нарисован большой зуб. Директор устроил не менее его самого удивленному Коле допрос с пристрастием, но установил только то, что и так все знали – в милицию или в вытрезвитель не попадал, родственников или знакомых за границей не имеет, ни сам, ни родители на оккупированных территориях в годы Великой Отечественной Войны не проживали, жена тоже русская и все такое прочее. Когда кое-кто намекнул на то, что новый колин статус невыездного может быть следствием его чрезмерно восторженного описания американской действительности, то не только сам Коля, но даже и многоопытный Директор от такого предположения отмахнулись. Правда, справедливости ради, надо сказать, что Директор лично колиных рассказов об американском житье-бытье не слыхал, а потому и степень восторженности оценить не мог. Как бы то ни было, Колю для выезда больше даже и не предлагали, и он тихо страдал от какой-то неведомой ему самому своей неполноценности.