Институтки

– Это пепиньерка, они, видите, в сером и очень тянутся, это у них мода – быть тоненькими, пелериночки у них широкие, вот их и зовут «стрекозами».

– А! Так вот всем этим особам я сказал, что я ваш двоюродный брат и приехал из Одессы, чтобы только повидаться с вами.

– Это хорошо, а то, пожалуй, вас не допустили бы, ведь сегодня последний день каникул, завтра, двадцатого, начало классов. А я, как только узнала, что меня в приемной ждет офицер, была уверена, что это Андрюша, и так бежала, что меня никто не мог бы удержать. Ах, как я обрадовалась!

– А потом разочаровались?

– Да, конечно, я чуть не заплакала, как вы повернулись ко мне… Только вот эти цветы… – Девочка снова с нежной лаской поднесла цветы к лицу. Они до того нравились ей, что хотелось гладить их, целовать, но теперь было стыдно.

– Надежда Александровна…

– Ах, как смешно!

– Что смешно?

– А вот вы меня так назвали, это тоже первый раз в жизни!

– Что значит «тоже»?

– А цветы мне подарили в первый раз. И так назвали…

– Как же я могу вас звать?

– Как? Mademoiselle Франк!

– Мне так не нравится.

– А как вас зовут?

– Евгений Михайлович.

– Евгений, Eugene, это красиво, мне нравится. Так вы завтра в полк? Поцелуйте за меня Андрюшу, тысячу раз поцелуйте, скажите ему, что я его жду и Люда ждет его. Она молчит, но я знаю, что она страшно ждет его.

– Кто это – Люда?

– Это моя подруга. Ах, какая она душка; если бы вы ее видели, вы бы тоже начали ее обожать, только нельзя, она «бегает» за Андрюшей, и я просила его жениться на ней; жаль, она дежурит у кофулек, я не могу ее вызвать к вам. Я бы показала вам и Eugenie, вот прелесть!

– Это тоже ваша подруга?

– Ах нет, это белая кошка Петровой и Евграфовой, но какая милая. Когда же вы приедете снова в Петербург?

– Я буду здесь к весне, то есть как раз к вашему выпуску.

– Да? Вот это хорошо! Приезжайте прямо в церковь, мы все будем в белом, батюшка прочтет проповедь, и мы будем плакать. Очень, очень интересно видеть выпуск!

Дверь приемной скрипнула, и в комнату крадучись пролезла m-lle Нот.

– Пора, ma chère [97] , идти обратно в сад. Maman позволила принять вашего брата только на полчаса. Вы знаете, что сегодня не приемный день.

Франк встала.

– Прощайте, «cousin Eugène» [98] ! – и она лукаво поглядела на молодого человека.

– Прощайте, кузиночка, – отвечал он, улыбаясь.

– Смотрите, не забудьте десять тысяч раз поцеловать за меня Андрюшу.

– Вот ваши конфеты, вот baby – в целости и сохранности.

Передавая бонбоньерку и куклу, он подошел ближе к девочке и сказал ей тихо:

– Я уезжаю надолго, подарите мне на память цветок из вашего букета.

– Цветок? Хорошо! – девушка вынула из букета несколько незабудок и одну розу из середины, без всякого кокетства, забыв, что именно эту розу она в восторге поцеловала, затем быстро сдернула с кончика косы маленький синий бантик и этой лентой связала крошечный букет.

– Смотрите, когда он завянет, высушите его в книге или в толстой тетрадке, но не бросайте: говорят, нехорошо бросать или жечь подаренные цветы.

Офицер наклонился взять цветы и поцеловал маленькую ручку, державшую их.

Надя Франк вспыхнула и невольным движением отдернула руки. И это тоже было в первый раз; все личико ее покрылось краской…

* * *

В дортуаре первого класса на ночном шкафике Франк в большой грубой кружке из-под квасу стояли остатки прелестного букета: пять-шесть распустившихся роз и пучок незабудок, остальные цветы были розданы подругам. Ложась спать, Франк не болтала ни с кем, не шла ни к кому в гости «на кровать»: она на коленях молилась дольше обыкновенного перед своим образком, прикрепленным к кровати. Минуту она постояла перед цветами, и личико ее было грустно и бледно, как будто она предчувствовала, что в жизни цветы и тернии встречаются одинаково часто. Затем она по привычке легла на правый бок, положила под щеку правую руку и заснула. Сладкий аромат разносился над ее головой, ей снился офицер и сурово спрашивал сравнительную хронологию семнадцатого века, которую она не знала…

Вокруг висячей ночной лампы, на табуретах, поставленных верхом один на другой (чтобы быть поближе к огню), сидели три девочки; их голые ноги не достигали пола, юбочки доходили только до колен, широкие бесформенные кофты и белые чепчики придавали им вид отдыхающих клоунов; все три вполголоса долбили «Египет». Завтра первый урок был Дютака, учителя всеобщей истории, которую в институте проходили на французском языке. Это было очень трудно, поэтому никто не рисковал «рассказывать», а все, как попугаи, долбили от слова до слова.

– Душка Пышка, спроси меня, – просила Маша Евграфова. Пышка, вся красная от усиленной зубрежки, обернулась к ней.

– Разве ты знаешь?

– Да, кажется, хорошо знаю.

– Только не очень громко, не мешай мне, – просила Иванова.

– А ты пока зажми уши и повторяй сама, что знаешь.

Маленькая Иванова поджала под себя ноги, положила на колени книгу и, заткнув уши, продолжала шептать урок.

– Ну, говори, только не смотри в книгу.