Институтки. Воспоминания воспитанниц институтов благородных девиц

Институт строго оберегал младенческую непорочность своих воспитанниц. Она считалась основой высокой нравственности. Охраняя институток от греховных страстей и пороков, воспитатели доходили до форменных курьезов: иногда седьмую заповедь (запрет на прелюбодеяние) заклеивали бумажкой, чтобы воспитанницы вообще не знали, о чем здесь идет речь[101]. Однако некоторым содержание заповеди было известно, а многие догадывались. Есть сведения о том, что институтки знали «невыносимой пошлости анекдоты»[102] и зачитывались «порнографической литературой», которую они получали от братьев и кузенов[103]. Вместе с тем большинство воспитанниц, судя по всему, действительно отличалось «блаженным неведением» в этой области жизни: «…мне было 18 лет и <…> я сказала Александрине Зубовой: “Моя милая, что делают, чтобы иметь детей?” Она сказала мне: “Ах, Сашенька, Делош нам не сказал, что нужно делать”»[104]. О невинности институток свидетельствовала не только подцензурная литература. В эротической поэме Николая Языкова «Волки» отставной майор-калека, лишенный возможности исполнять свои мужские обязанности, находит подходящую для себя жену не где-нибудь, а в Смольном институте, среди девушек, которые «не ведают таинств любви». Характерно, что женскому учреждению, о котором идет дурная слава, обычно противопоставляют именно институт благородных девиц, где воспитанницам часто даже запрещали читать романы, чтобы не развратить их воображение и не зародить в них греховные помыслы и желания.

Институтки умели обходить любые запреты. Однако многое в институтском восприятии литературы зависело и от них самих, от их возраста и культурного развития. Литературные вкусы институток проявлялись не только в их альбомах (где сентименталистская традиция мирно уживается с отголосками романтической поэзии). О них свидетельствует и творчество институтских поэтесс и писательниц. «Оля <…> пишет роман, — рассказывается в одной из многочисленных «записок» институтки. — Она прочла нам <…> свой роман под заглавием “Непонятая”, хотя героиня была понятна, как дважды два. Ее беда состояла в том, что она жила среди каких-то невероятных злодеев и никак не могла догадаться уйти от них, хотя ее решительно никто не удерживал, а в деньгах она, очевидно, не нуждалась, судя по тому, что “в ее темных локонах сверкала брильянтовая диадема”. Значит, просто она не догадывалась или не решалась расстаться с диадемой. Впрочем, может быть, потому-то она и называлась “непонятой”»[105]. Ироническое описание романа принадлежит «шалунье» и «насмешнице», которая уже переросла идеалы институтской «эстетики». Автор же «Непонятой» — «неземная» Оля, чей взгляд устремлен «куда-то вдаль» и талия перетянута «в рюмочку», — является типичной институткой. Интересы и мироощущение девочки-подростка передаются ею с помощью столь же экспрессивных и банальных литературных штампов, как и те формы выражения своих чувств, которые использовались «сентиментальными» институтками. Они ведь считали: если не есть и все грустить друг о друге в первый день после выпуска, то это будет очень «поэтично»[106].

Институтки относились к романам как к «учебнику жизни». Они знакомили с тем, что происходило за «монастырскими» стенами: «…я вышла из института, — вспоминала В.Н. Фигнер, — с знанием жизни и людей только по романам и повестям, которые читала»[107], поэтому по ним готовились к будущей жизни. Многие институтки жаждали «попасть в героини романа»[108]. Очень способствовали тому и «фантазерки, начитавшиеся романов» и выводившие «затейливые узоры по канве <…> бедняжек, бедных фантазией, но жаждавших романтических картин в их будущем»[109].

Мечты о будущем занимали все более существенное место в жизни воспитанниц по мере того, как приближался выпуск из института. Мечтали не столько в одиночку, сколько сообща: вместе с ближайшей подругой или всем отделением перед сном, когда героинями романических рассказов становились сами институтки. Этот обычай является ярким примером «чрезмерной сообщительности» коллективного быта воспитанниц, которая «приучает не только действовать, но и думать вместе; советоваться со всеми в мельчайших пустяках, высказывать малейшие побуждения, проверять свои мнения другими»[110]. Показательно, что, овладевая сложным искусством парного хождения (которое служило одним из характерных признаков институтского воспитания), институтки разучивались ходить в одиночку. Им действительно «чаще приходилось говорить мы, чем я»[111]. Отсюда — и неизбежность коллективного мечтания вслух, которое было таким же важным навыком институтской жизни, как «обожание».