Институтки. Воспоминания воспитанниц институтов благородных девиц

⁹⁵ О необходимости преобразования женских учебных заведений в сторону их большей открытости и приближения к жизни постоянно говорилось во второй половине 1850-х— начале 1860-х гг. в многочисленных официальных записках, статьях в периодике (прежде всего в «Русском педагогическом вестнике» и «Журнале Министерства народного просвещения») и т. п. Подробнее см.: Лихачева Е. Материалы для истории женского образования в России. 1856–1880. СПб., 1901. С. 1—41. В записке одного из членов Тамбовского институтского совета от начала 1860-х гг. можно было прочесть следующее: «…при институтском воспитании не всегда имеется в виду возвысить в глазах девицы собственное ее назначение, облагородить ее стремления указанием высшего идеала, представительницей которого суждено ей сделаться, вообще расширить ту узкую сферу, в которой простая жизненная практика хочет вместить назначение женщины». Классные дамы, — указывалось в записке, — по большей части сами бывшие институтки. «Действительная жизнь с ее назначением, условиями и правилами представляется для них неизменною и не прежде, как через призму институтской рутины. Эта рутина, дополненная собственным отвлеченным положением, передается ими следующему молодому поколению. В направлении, передаваемом воспитанницам классными дамами, очень мало живительных начал; в собственном развитии и образовании немногие классные дамы идут впереди <…> остается одно формальное отправление своих обязанностей, в чем они и достигают крайностей. Анализ душевных сил воспитанницы, умение определить ее направление и вообще психическая сторона воспитания — едва ли даже бывает для них предметом серьезного рассмотрения. Напротив, особенности характера, каковы бы они ни были, тщательно изглаживаются и все подводится под один никого не беспокоящий уровень». Отношения классных дам и учителей враждебны, «как будто опасаются нравственного влияния наставника и он там (в институте) имеет лишь официальное положение. Оживленная беседа во время урока считается неприличною, и поэтому уроки идут вяло, безжизненно, с вечным опасением встретить подозрительный взгляд классной дамы. В учителе видят не наставника, а только мужчину».

О новеньких институтках автор записки писал: «Никого не занимает ее тоска по родным, новые знакомства, игры, беседы. Она стремится чем-нибудь наполнить свою душу, а со всех сторон ей слышатся замечания о приличной выдержке, которая на всяком шагу охлаждает детскую резвость. Искренность, беззаботность и детское веселие мало-помалу оставляют девочку. Рождается недоверие, привычка скрывать свои мысли и желание искать удовольствий никем не подмеченных. Отсюда непостижимое для многих стремление к уединенности, к употреблению в пищу мыла, грифелей, бумаги и т. п., тайное обожание и явное нервное расстройство». «Не привыкши делиться своими мыслями с воспитательницами и наставниками, институтка вырабатывает мало-помалу свой особенный, фантастический взгляд на жизнь, резко противоположный действительности. Домашняя семейная обстановка забывается, и взамен является новый мир, полный роскоши, блеска и населенный сказочными героями. Rêve de la fortune (грезы о богатстве — фр.) — общее последствие и неотъемлемая принадлежность институтской замкнутости. В умственном отношении она ведет к односторонности, в нравственном — к исключительности и даже эгоизму, в физическом — к раннему расстройству физических сил, в житейском — к недовольству окружающей действительностью» (цит. по: Лихачева Е. Указ. соч. С. 307, 308).