Институты благородных девиц в мемуарах воспитанниц

Проходя мимо нашего стола, государь остановился на минуту, обнял одной рукою княжну за талию, приблизил ее к себе и говорит:

— Вот какая большая у меня дочь.

У русского царя и дочь была совсем русская, и, когда они стояли так, парочка была славная.

Государь не был весел; он был серьезен и как будто несколько печален. Но главное, что поражало в нем, это необычайная, какая-то кроткая простота. Наш генерал Лужин, который следовал за государем, подняв голову и плечи и молодцевато выставив грудь, казался гораздо важнее и величественнее его, и сравнение это невольно бросалось в глаза. Государь, спокойно и неторопливо прохаживаясь взад и вперед по зале, словно отдыхал у нас, был сам собою, и на его благородном и кротком лице отражалось, очевидно, то, что он переживал в данную минуту и чего не старался скрывать: много пережитой печали и спокойная покорность перед чем-то, с чем он не хотел бороться.

Пока мы обедали, а государь с наследником и великой княжною ходили по зале, маленький князь остановился у края нашего стола, протянул ручку, взял ломоть черного хлеба, посолил его и стал кушать. Мы до того ушли в созерцание государя, так непохожего на того, каким мы представляли его себе ранее, и приковавшего все наши сердца, что проглядели и маленького князя. Детей в институте мы любили ужасно, и в другое время осыпали бы его поцелуями и ласками.

Когда обед кончился и мы пропели молитву, государь двинулся к выходу, в переднюю. Мы хотели подать ему шинель — государь рыцарски отстранил; нагнулись поцеловать ему руку — он не допустил и до этого. Мы одели великую княжну, крикнули еще раз: «Очаровательный Александр Александрович!» весело посмеивавшемуся наследнику и высыпали на крыльцо провожать своих дорогих гостей. У подъезда стояла поданная коляска. Откуда-то появившийся Милорд, исчезавший во время обеда, вскочил в нее первый. Через минуту при криках «ура!» коляска скрылась за углом ворот, и двор опустел.

Посещение это осталось у нас в памяти до малейших подробностей.

Мы были взволнованны, и ночью нам не спалось. В отворенные окна дортуара виднелись яркие огни Москвы и ясно доносились звуки полковой музыки. Москва праздновала пребывание царя. Я завидовала Москве, что государь находится теперь среди нее, и в то же время что-то чрезвычайно грустное пробуждалось у меня на сердце, глубокая жалость к царю. «Ему все льстят; его все обманывают; он один, нет никого, кому бы он мог поверить во всем, кто сказал бы ему всю правду. Он самый одинокий и самый несчастный человек», — вот что я думала, слушая веселые звуки и глядя на ярко выделявшиеся в темноте огни Москвы, и теплые, крупные слезы катились у меня по щекам одна за другой. <...>

В восемь часов вечера мы обыкновенно пили чай, а в 10-м расходились по дортуарам, помещавшимся в верхнем этаже. Здесь мы снимали форменные платья, надевали капо- тики и отправлялись в умывальную катать фартуки и пелерины, а затем воспитанницам старших классов позволялось не ложиться в постель до 11-ти и делать, что хотят. Меньшинство присаживалось к большому, тускло освещенному свечой столу с работой или уроками, а большинство прохаживалось по длинному и широкому коридору. Такой же коридор находился и во втором этаже, где были классы, но тот освещался ярко; здесь же царствовал полумрак. Апартаменты maman помещались во втором этаже, поэтому тот коридор находился под непрерывным строгим присмотром семи классных дам, инспектрисы, приближенных maman и самой maman. Здесь, наверху, классные дамы, утомленные дневным напряжением, отдыхали, сходились по две и по три в комнату одной из них, находившуюся при дортуаре, пили чай, разговаривали, смеялись, становились добрее, маленьких укладывали спать под надзором спавшей с ними в дортуаре пепиньерки, а старшим предоставляли свободу.

Воспитанницы трех старших классов в коротеньких капо- тиках и с распущенными, кокетливо причесанными волосами сходились группами, ходили по коридору, сообщали друг другу дневные новости по классу или оживленно разговаривали, смеялись, мечтали, строили планы на будущее.

Вечером, на другой день после посещения государя, нас увели наверх раньше обыкновенного, так как все были несколько утомлены дневным напряжением (пока государь был в Москве, все в институте было так, словно он мог приехать каждую минуту), и уроков назавтра не полагалось. Только что скинули мы платья и надели капотики, а классные дамы собрались в комнате у нашей дамы и оживленно и шумно разговаривали, пронеслась весть, что государь находится в Екатерининском институте и, по всей вероятности, будет сейчас и у нас. Откуда взялась эта весть — Бог знает, но она мгновенно облетела верхний коридор и дортуары. Волнение поднялось невообразимое. Мы стали спешно причесываться и одеваться, но классная дама, переговорившая с начальницей, объявила нам приказ maman: ложиться сейчас в постель, потому что парадные платья заперты в рукодельной, ключ от которой унесен рукодельною дамой; а государю доложат, что воспитанницы уже спят.