Институты благородных девиц в мемуарах воспитанниц

Недели через две по вступлении моем в институт блаженной памяти императрица Елисавета Алексеевна посетила нас. По заведенному обычаю, мы стали в ряды, императрица вошла в залу, приветствовала всех ласково и спросила начальницу: «Где новенькая?» Я выступила вперед, поклонилась государыне и по приказанию начальницы облобызала руку моей августейшей благотворительницы. «Schones Kind!»[11] — сказала императрица с ангельской улыбкою, потрепав меня по щеке, и потом расспрашивала меня о моем имени, о моих летах, советовала мне учиться хорошо и на прощанье с нами, повторив свои кроткие наставления, примолвила снова:

― Учись и веди себя хорошо: я не оставлю тебя!

В следующие разы императрица, приезжая к нам, всегда спрашивала обо мне; и это внимание благодетельной монархини поощряло меня к трудам детства: я успевала в науках и рукоделии, — и за это все любили и хвалили меня. Добрая начальница в свободные часы нередко брала меня к себе в комнату, потчевала чаем и другими лакомствами...

Наступил Великий пост. Мы продолжали учиться и молились Богу. Незабвенная императрица весьма часто присылала нам запасы дорогой рыбы и свежей икры. В подобных случаях начальница всегда получала от государыни краткую записку, заключавшуюся в следующих, достойных внимания словах: «Это я посылаю моим детям».

В первый день праздника Светлого Христова Воскресения, после заутрени, мы христосовались с нашей начальницею. Она снова отличила меня своими ласками и подарила мне сахарную корзиночку. Часу в десятом утра явился в институт ездовой от государыни. Начальница прочла привезенную записку. Императрица поздравляла всех с праздником и прислала нам целую корзинку дорогих фарфоровых яиц.

Еще минуло несколько месяцев; болезнь постигла меня: я лишилась употребления ног и могла ходить только на костылях. О больных каждонедельно доносили императрице. Вскоре она приехала сама и, войдя в лазарет, спросила обо мне. Ее подвели к моей кровати.

― Покажи мне твои ноги, — сказала государыня.

Застенчивость и нерешимость препятствовали мне исполнить волю монархини. У кровати моей находился сундучок: Ее величество стала на этом сундучке на колени и, открыв своими царственными руками мои распухшие ноги, сказала начальнице:

― Armes Madchen!..[12]— потом, обратись ко мне, продолжала: — Успокойся, мой друг, и не скучай! Я пришлю к тебе своего доктора.

На другой день действительно явился к нам в лазарет лейб-медик Штофреген, он начал меня пользовать, и здоровье мое мало-помалу поправлялось. Императрица еще несколько раз навещала меня и каждый раз осыпала больную ласками и утешениями, повторяя свое желание, чтобы я скорее выздоровела. Незадолго перед выходом моим из лазарета монархиня, уезжая от нас, сказала мне:

― Прощай, надеюсь, что в следующий приезд мой я уже найду тебя в числе здоровых!

Искренние чувства ангельской души выразились при этих словах на лице и в голосе императрицы.

Здесь мне кажется уместным сказать, что в последовавшие за сим годы моей институтской жизни я еще дважды была на краю гроба и только родительским попечением августейшей благотворительницы обязана моим спасением. Искусство знаменитейших врачей столицы Штофрегена, Буша и Миллера исторгло меня из челюстей смерти; по приказанию государыни для меня не щадили ничего, удовлетворяли даже моим детским прихотям. В одну из этих горестных и вместе сладостных для меня эпох я выздоравливала слишком медленно: тогда наступило светлое лето. Доктора советовали мне пользоваться воздухом — я не могла ходить, и вдруг волею всемилостивейшей нашей покровительницы у меня явились вольтеровские кресла на колесцах; каждый день, когда позволяла погода, меня выносили в институтский сад, катали по аллеям как малютку, старались развлекать, веселить меня, и это возвратило мне напоследок мои силы. <...>

За успехи в науках меня постепенно переводили в высшие классы, я обжилась в институте, я сроднилась с моими подругами; я не была больше новинькою, и других новиньких уже отдавали мне на руки. О! каким восторгом пламенела юная душа моя, какое чистое чувство благородной гордости волновало грудь мою при этом отличии! Я радовалась, важничала и даже осмеливалась покрикивать на ту или другую новинькую, разумеется, только тогда, когда они учились дурно или резвились чересчур. <...>

В чем обвиняем мы других, в том нередко провиняемся сами. Такой грех случился и со мною: ведь и я была внучкой моей бабушки! По праву начальства я бранила других за резвость; но сама не переставала резвиться: за то, в свою очередь, доставалось и мне. Я расскажу здесь один случай.

В институте воспитывалась дочь нашего учителя С..., — когда он приходил в класс, малютка всегда вставала со скамьи и целовала у своего папеньки руку. Это дало мне мысль подшутить над одною из моих новиньких, голова которой была свободна от постоя. Обязанность моя была представить в первый раз новинькую учителю: он приходит, дочь целует у него руку.

― Что же ты не подходишь к руке? — говорю я моей питомице.

― Как же подойти мне? — отвечает малютка.