Инструктор. Первый класс

Визжала Лера Николаева. «Не иначе, муху в вине нашла, – подумал официант на бегу. – Только откуда в закупоренной бутылке мухе-то взяться? Да в какой бутылке! Это ж «Шамбертен», а не молдавский портвейн!»

Добежав до столика, он не сразу понял, что произошло. Худая блондинка с оттопыренными ушами продолжала визжать, прижав к подбородку кулачки. Ее подруга, напротив, сидела неподвижно и смотрела прямо перед собой широко открытыми, густо подведенными глазами. На вопли подруги девушка не реагировала; казалось, она их вовсе не слышала.

– Это ты! – неожиданно набросилась на официанта Лера. – Ты ее отравил! Убийца! Подонок! Мразь!

Только теперь официант заметил, что вторая клиентка не моргает и, кажется, не дышит. Чудовищные размеры случившейся неприятности едва начали доходить до его сознания, когда Лера, вскочив, одним стремительным кошачьим движением полоснула его по физиономии своими длинными, очень дорогостоящими акриловыми ногтями.

Вокруг столика начала собираться толпа – к счастью, немногочисленная ввиду малого количества посетителей.

– Пропустите, я врач! – крикнул кто-то.

Врача пропустили к столу. Он заглянул Вере в лицо, пощупал пульс и, протянув руку, осторожно закрыл ей глаза. У Леры началась истерика. Ее усадили обратно за столик, и кто-то за неимением воды поднес к ее губам стоявший на скатерти бокал красного вина. Лера стала пить большими, шумными глотками, проливая вино на подбородок и пачкая дорогое платье. Допив, Лера Николаева всхлипнула в последний раз и вдруг с размаха, как бревно, упала лицом в пустую тарелку. Ее заплаканные глаза были открыты, испачканные тушью щеки мокры от слез, кровь из рассеченной брови стекала на стол, пачкая крахмальную скатерть, а в мочке оттопыренного уха радужным блеском сверкала бриллиантовая серьга.

* * *

Забив последний гвоздь, Клим Зиновьевич Голубев осторожно спустился с крыши по шаткой приставной лестнице и, содрав с ладоней, затолкал в карман хлопчатобумажные рабочие перчатки. Денек, как по заказу, выдался солнечный и не слишком холодный – в самый раз для починки прохудившейся кровли. На работе Голубеву дали три дня отгулов – начальство вошло в положение свежеиспеченного вдовца, потерявшего вдобавок и дочь, здраво рассудив, что после такого потрясения человека лучше не подпускать к автоматической конвейерной линии.

Уже внизу его окликнула соседка, жившая в соседнем доме.

– Крышу починяешь, Зиновьич? – нараспев спросила она, опершись на гнилой штакетник, что разделял два домовладения.

Ее чудовищных размеров бюст буквально повис на заборе, как парочка выложенных на просушку тыкв. Сходство с тыквами усиливалось оранжевой кофтой, в которой уважаемая Василиса Матвеевна щеголяла, сколько Клим Голубев себя помнил.

– Уже починил, – сдержанно ответил он, заваливая лестницу и убирая ее под навес, где были горой свалены гнилые доски, служившие семье Голубевых топливом.

– Это правильно, – похвалила словоохотливая Василиса Матвеевна. – Работа – от всех скорбей наипервейшее лекарство. Это ты молодец, Климушка. Иной бы на твоем месте неделю без просыпу пьянствовал, а ты – вона, крышу починяешь…

– Угу, – сказал Клим Зиновьевич и, наклонившись, подобрал выпавший из кармана старого солдатского ватника молоток.

– Горе-то какое у тебя, – не отставала соседка, утирая уголком цветастого платка абсолютно сухие глаза. Глаза у нее были маленькие, черненькие и выглядывали из складок пухлых обветренных щек, как пара изюмин из кекса. – Ведь всей семьи в одночасье лишился! Пропади они пропадом, эти грибы! Чтоб я еще хоть раз их в рот взяла… Тьфу, пакость!

– Угу, – повторил Голубев и отвернулся, чтобы соседка ненароком не заметила его улыбки.

– Как же ты нынче один-то? – продолжала Василиса Матвеевна. От этих слов Климу Голубеву захотелось расхохотаться и так, хохоча, раскроить старой дуре молотком ее пустую голову. – За мужиком пригляд нужен, мужик без женского глазу чахнет…

– Как-нибудь, – сказал Клим Зиновьевич и, не боясь показаться невежливым – горе у него, человеку в таком состоянии все простительно, – нырнул в сени, где было полутемно и сильно пахло мышами.

Не снимая кирзовых сапог, в которых лазил на крышу и топтался по грязному двору, он прошел прямиком в большую комнату, которую жена и дочь при жизни именовали «залой», и первым делом убрал оттуда подставленные под течь тазики и миски. Скомканный ватник он небрежно швырнул на застланный цветастой тканой постилкой диван, закурил и прошелся по комнате, безжалостно попирая грязными сапогами потертый ковер. Над этим ковром жена, помнится, дрожала так, словно он был соткан из золотого руна – того самого, за которым отважные аргонавты когда-то плавали в Колхиду, – и не разрешала ходить по нему даже в домашних тапочках.

Перечеркнутые по уголку траурными ленточками фотографии жены и дочери стояли рядышком на комоде, и, проходя мимо, Клим Зиновьевич весело им подмигнул.

– Глядите, – сказал он фотографиям, – любуйтесь. Не нравится? Ничего, привыкайте! Еще не то увидите, упырихи. Я вам покажу, кто в доме хозяин.