Инсургент

Мне остается только убраться. Не для того — с опасностью для своего достоинства и риском для жизни — оставался я самим собой в дни неизвестности, чтобы стать теперь хроникером ателье и будуаров, плести узоры из красивых слов, подслушивать у дверей, гоняться за злобой дня.

— Если бы вы только захотели... при вашем стиле, — говорит Вильмессан, которому очень хочется удержать меня.

Да, черт возьми! У меня нашлись бы подходящие эпитеты как для улицы Бреда, так и для Сен-Антуанского предместья. Я сумел бы рисовать акварелью, писать маслом, создавать офорты.

Если б я захотел... А вот я не хочу! Мы оба ошиблись. Вам нужен забавник, а я — бунтарь. Бунтарем я останусь и снова займу место в рядах бедняков.

И вот я снова беден — снова, как и всегда!

Хотя и было обусловлено, что в случае ухода мне все-таки заплатят, тем не менее пришлось повоевать: дело было не только в материальном благополучии, но и в самолюбии. Все кончилось ерундой: взаимные уступки, несколько тысячефранковых билетов, предложение написать роман...

Я было взялся за него, за этот роман. Но, по-видимому, слишком жива еще во мне отравленная, поруганная юность. Эти страницы, конечно, еще больше, чем мои статьи, показались бы напоенными глухим бешенством, ощетинившимися злобой.

Не к чему мне было вылезать из моей конуры. Что успел я за это время? Я только навлек на себя ненависть моих собратьев, которых расхолодила моя бледность Кассия[30]. Потерянное вдохновение!

Но вот что-то зашевелилось в политическом болоте, Оливье[31] кипятится, Жирарден защищает его. За стеклами пенсне, нацепленном на нос бледной маски, что-то сверкнуло, серая рука поднялась и погрозила ареопагу государственных мужей, окружающих императора.

Его газету прикрыли.

Он выпускает когти, напрягает мускулы, прыгает на все четыре лапы.

Он мечется и орет в мешке, куда хотят упрятать его — старого кота!

Его газета прекратила свое существование, но он разыскал какого-то человека, попавшего в затруднительное положение, и тот продал ему свой листок, уступил помещение; он водворился там и приглашает к себе всех желающих кусаться.

Он вспомнил о моих клыках и прислал мне лаконическую записку: «Приходите».

В синем пиджаке, с розой в петлице, он поднялся мне навстречу, с улыбкой протягивая руку.

— Ну, бульдог, мы спустим вас с цепи! Вы будете вести воскресную хронику... И, надеюсь, ваш лай будет слышен далеко? Не так ли?

Он подбирает отвислые губы и мурлычет, расправляя когти.

Я рявкнул — и результатов пришлось ждать недолго.

Жирардену приказали прикончить его собаку. Недолго думая он прислал ко мне своего управляющего, чтобы тот привязал мне камень на шею и утопил меня.

А между тем он отлично мог подождать.

Ибо один вояка взялся отправить меня по-настоящему на тот свет, — вояка с султаном на шапке и тремя золотыми нашивками. Как говорят, он уже отточил шпагу и жаждет отомстить за своего генерала.

Этот генерал — Юсуф[32] — варвар, отдал богу свою жалкую душонку. Во имя невинных, убитых по его приказу, я выл возле его трупа, воссылая благодарность смерти.

И вот его штаб поручил самому искусному фехтовальщику пригвоздить меня, окровавленного, к его гробу.

Так по крайней мере говорят. Это только что сообщил мне Верморель.

— Завтра, а может быть даже сегодня вечером, вас вызовут на дуэль...

— Отлично. Садитесь и слушайте меня. Если красные штаны потребуют у меня удовлетворения от имени этого полковника — они получат это удовлетворение в полной мере. Вы слышали о моей дуэли с Пупаром? Было условлено стрелять до последней пули и целиться в грудь, сколько угодно. Но Пупар был моим товарищем, а эти солдафоны — мои враги; стало быть, с ними нужно пойти еще дальше. Будет только одна пуля, одна-единственная. Место выберем на этом дворе, если им угодно, или же, если они предпочитают, можно пойти туда, где я сразил Пупара. Дуэль состоится через два часа после их визита, без всякого протокола и переговоров. Хотите быть моим секундантом?

— Черт!..

— Значит, вы согласны. Сейчас, дорогой мой, мы разопьем бутылочку хорошего вина и чокнемся за прекрасный случай, дающий возможность мне, штафирке и отщепенцу, прицелиться в полкового командира.

Вечер теплый, мое жилье далеко от шумных улиц... сумерки и тишина.

Два-три раза по мостовой застучали сапоги. Я думал, что это они; мне бы хотелось покончить дело разом.

— Теперь уж я приду завтра, — сказал около полуночи Верморель. — Возможно, пароход вышел из Алжира с опозданием. Они могут приехать утром.

Но сегодня, как и вчера, никто не явился.

Можно лопнуть от досады! Запастись мужеством, приготовиться к великолепному концу или к победе, которая увенчает всю жизнь, — и остаться при муках ожидания и унизительной мысли о самоубийстве, внушенной Жирарденом.

Офицер оказался не так глуп, как я думал. Возможно, он даже и не собирался оттачивать свою кривую саблю, узнав, что у меня и так подрезан язык и что как журналист — я мертв.