Инсургент

Да и нечего рассчитывать на то, что провинция, не пожелавшая прийти нам на помощь, зашевелится вдруг только потому, что в одно прекрасное утро явятся люди из Парижа и начнут вечером разглагольствовать в клубах.

Но зато это будет совсем «как в 1793 году».

Так думают люди убежденные, а те, что себе на уме, считают, что раз поставил ногу в стремя официального положения, то уж ни кулаки восстаний, ни выстрелы реставраций не должны выбить тебя из седла.

— Черт бы вас побрал! — кричит Пикар своим коллегам. — Отправляйте их, и пусть их там повесят, или пусть они сами лезут в петлю, если им угодно. Когда затрещит их собственный затылок, они уж не станут толкать вашу башку в ошейник гильотины... будьте спокойны! А когда все утрясется, они еще будут просить, чтобы вы дали им у себя местечко и легализовали их мандаты бунтарей. Так всегда бывает.

Однако эта философия никак не устраивает власть; она не желает показать вида, что уступает толпе, и хочет играть роль Юпитера-громовержца, изрекающего «Quos ego»[150], перед которым смиренно отступают пенящиеся волны.

Но они грозно вскипели однажды вечером. Мы, группа командиров предместий, в полной парадной форме пришли спросить, не издеваются ли над народом?

Явились Ферри и Гамбетта и затараторили во имя отечества и долга... Гамбетта был резок и распекал нас.

Но мы дали отпор холодно и твердо.

Лефрансе высказался, за ним другие: ослиная шкура их декламаций была пробита.

Не зная что ответить, они начали грозить.

— Я велю вас арестовать, — заявил мне Ферри.

— Посмейте только.

Они не осмеливаются и с жалким видом отступают. Гамбетта улизнул под шумок, выбросив последний заряд красноречия.

Ферри, разыгрывающий роль смельчака, остается. Его окружают, теснят... Никто не знает, чем закончится этот вечер и будет ли каждый из нас ночевать у себя дома.

Несколько командиров шепчутся в углу; видно, как их руки сжимают эфесы сабель.

— Вентра, вы с нами?

— В чем дело?

— Нас здесь сотня, мы представляем сто батальонов. Из этой сотни только человек восемь за Гамбетту и Ферри. Что, если остальные девяносто два скажут этим восьми и тем двум: «Вы наши пленники»?

Мысль пришлась по вкусу. Через час может случиться много нового.

Но по нашим губам и глазам было нетрудно догадаться, о чем мы сговариваемся.

Не опередят ли нас? Не вызовут ли роту с караула, чтобы окружить и обезоружить нас?

Нет. Они не уверены даже в тех, кому поручили защищать себя.

Необходимо все же предотвратить опасность.

Кто их спасет?

Два человека: Жермен Касс, разыгрывающий непримиримого, но одной ногой стоящий в их лагере, и Вабр[151], всегда бывший с ними.

Они вдруг исчезают, но через несколько минут появляются, возбужденные и запыхавшиеся.

— К укреплениям! К укреплениям!

Сбегаются со всех сторон.

— К укреплениям! Неприятель прорвал наши линии! Бастионы взяты!

Никто уж не думает больше о заговоре, а если некоторые и продолжают лелеять мысль о нем, то они хорошо понимают, что этот маневр убивает их.

Вот как случилось, что однажды вечером на прошлой неделе ратуша ускользнула из рук нескольких решительных командиров, хотевших овладеть ею.

Но терпение!.. Они еще возьмут свое!

XXI

30 октября

Уде и Малле врываются ко мне в комнату и сообщают о бойне, о поражении при Ле-Бурже[152].

— Уде, отыщи горниста!.. Малле, раздобудь топор!.. Барабаны, бейте сбор!..

Вся улица охвачена волнением. Трубы и барабаны неистовствуют. У Малле в руках топор.

И вот под тем самым окном, где недавно кричали: «Долой командира!», — сотни людей ждут, чтобы Вентра растолковал им, почему он поднял тревогу.

— Граждане, я беру назад свою отставку и прошу у вас разрешения стать во главе вас и, не медля ни минуты, двинуться в Бурже, на помощь нашим, которые погибают там от руки врага, оставленные без поддержки.

Трепет толпы. Крики:

— В Ле-Бурже! В Ле-Бурже!

Все пожимают руки Уде и Малле, моим славным товарищам, являющимся всегда вовремя, чтобы проложить мне дорогу своей отвагой.

— Но зачем топор?

— Чтобы взломать бочку с патронами, которую запрещено выдать мне без приказа мэра и особого разрешения штаба; но я велел выкатить ее на улицу, чтобы вы могли набить свои патронташи. Высаживайте дно!

— Да здравствует Республика!

Все выстроились... Ни один не уклонился от сбора.

Ко мне подходят командиры. Вокруг моего развенчанного кепи образуется как бы военный совет.

— Выступаем, решено! Но прежде надо снестись со штабом, чтобы согласовать с ним наше участие в сражении, узнать, какие уже приняты меры.

Это бревно поперек дороги кладут нам старые солдаты.

Приходим к Клеману Тома[153].

— Дома господин генерал?

— Он сейчас не принимает.

— Нам необходимо видеть его.

— Стой!

Долой все приказы! Часовые наступили на них и раздавили их тяжестью своего гнева, как только мы бросили им в лицо зловещие новости и наше решение.

На шум появляется Клеман Тома.

Он выходит из себя и, узнав меня, обращается ко мне:

— Чего вам еще нужно?

Я кричу ему, чего мы хотим, кричат это и другие.

— Я велю задержать вас, если вы не оставите этот тон!