Инсургент

Меня нельзя было обвинить в небрежном отношении к обязанностям или в пьянстве, и вот эти иезуиты придумали другое.

Они решили организовать заговор против меня, но так, чтобы он шел снизу.

Полночь

Дортуар, где я при свече корпел над своей работой, стал местом засады заговорщиков.

Уже само это здание монастырского типа располагало к бунту. Некогда каждый монах имел здесь отдельную открытую сверху келью. Теперь их занимают ученики. И так как внутренность этих «боксов» не видна, то надзиратель, хотя и слышит шум, не может подсмотреть, что делается за перегородками.

Однажды вечером в этих деревянных стенах вспыхнул бунт: стук в перегородки, свист, хрюканье, крики, и такие забавные, что, право, мне самому захотелось принять участие в этом концерте.

И я тоже начал стучать, свистеть, хрюкать и кричать пронзительным фальцетом:

«Долой надзирателя!»

За все время моего пребывания здесь я впервые почувствовал, что живу.

Стоя в одной рубашке посреди комнаты, я стучу подсвечником в ночной горшок, хрюкаю, кричу петухом и не перестаю визжать: «Долой надзирателя!»

Дверь отворяется... Входит директор.

Он так и остолбенел, увидев меня в раздувающейся сорочке, босиком, с горшком в одной руке и подсвечником в другой.

— Вы... вы... разве не слышите? — растерянно пробормотал он.

— ? ? ?

— Не слышите бунта?.. Криков?..

— Крики?.. Бунт?..

Я протер глаза и прикинулся удивленным и сконфуженным... Он прекрасно понял, в чем дело, и ушел, побелев, как фаянс горшка. Больше уж не будет восстания в дортуаре: нечего опасаться.

Я снова улегся, огорченный, что кончилась эта кутерьма.

Мне стало ясно, что я влип. Но, прежде чем меня выгонят, я потешусь над ними.

Случай скоро представился.

Заболел учитель риторики. Как правило, отсутствующего по той или иной причине преподавателя заменяет классный надзиратель.

Так что сегодня вечером мне придется вести урок, взойти на кафедру.

И вот я там.

Ученики ждут с волнением, порождаемым всякой новинкой. Как выпутаюсь я из этой истории, — я, прекрасный оратор, любимец профессуры, «парижанин»?

Я начинаю:

«Милостивые государи!

Случаю угодно, чтобы я заменил вашего почтенного учителя господина Жако. Но я позволяю себе не разделять его взгляда на систему преподавания.

Я держусь того мнения, что не следует ничего изучать, ничего из того, что вам предписывает учебное ведомство. (Движение в центре). Я полагаю, что принесу вам гораздо больше пользы, посоветовав играть в домино, в шахматы, в экарте. Тем, кто помоложе, разрешается насаживать мух на бумажку. (Движение во всем зале.)

Соблюдайте тишину, господа! Я продолжаю. При изучении Демосфена или Вергилия вовсе не требуется шевелить мозгами, но зато, когда надо сделать девяносто или пятьсот, объявить шах королю или насадить на булавку муху, да так, чтобы не причинить ей при этом особых страданий, — вот тогда необходима ясность мысли, и все ваше внимание, конечно, должно быть сосредоточено на невинном насекомом, которое, если можно так выразиться, зондируется вашим любопытством. (Сенсация.) Словом, я хотел бы, чтобы время, которое нам еще остается провести вместе, не было потерянным временем».

Картина!

В тот же вечер я получил отставку.

II

И вот я снова на парижской мостовой с сорока франками в кармане, и не в ладах со всеми учебными заведениями Франции и... Наварры.

Куда направить свои стопы?

Я уже не тот, что прежде, — восемь месяцев провинциальной жизни преобразили меня.

Целых десять лет я жил, как пьяница, который боится похмелья и на другой день после попойки, едва продрав глаза, тянется дрожащей рукой к припасенной заранее бутылке.

Я опьянялся собственным красноречием и чаще всего растрачивал свое мужество по пустякам.

Даже те, кого я, скрывая свои муки, одаривал весельем, чтобы отвлечь их от их горестей, — даже они не поняли меня и не только не были мне благодарны, но считали меня глупым и жестоким. Тупые, презренные люди... им невдомек было, что под иронией я прятал страданье, как прячут язву под фальшивым носом; что тревога грызла мне сердце, когда резкой шуткой я старался заглушить нашу общую скорбь, — так вышибаешь ударом кулака стекло в душной комнате, чтобы дать доступ свежему воздуху.

Стоило мне устраиваться!

Чего успел я добиться с тех пор, как вернулся из провинции?.. Я и сам не знаю. Я вел здесь такую же растительную жизнь, как и там, с той только разницей, что не наслаждался более готовым кормом и свежей подстилкой для спанья.

Неужели я доберусь до могилы, так и не выбившись из мрака, постоянно обороняясь от жизни, без единой битвы при ярком солнечном свете?

Ну что ж! Пусть они кричат об измене, если им угодно!

Я постараюсь продать мои восемь часов в день, чтобы вместе с куском хлеба обеспечить себе и ясность ума.

В конце концов и Арну[8],— а я считаю его порядочным человеком, — тоже сделался чиновником. Мне сказала об этом на днях при встрече Лизетта.

Мое прошение должно быть подкреплено рекомендациями... Придется нарушить еще одну клятву!

Все равно!