Интеграл похож на саксофон

Наша элегантная формула на страницы печати не попала, но властям о ней, видимо, доложили. Климат вокруг нас поменялся, заметно похолодало. Дежурные по этажу глядели враждебно. Мы вынуждены были с ними общаться, поскольку они продавали талоны в душ, расположенный в конце коридора. Некоторые до того распоясались, что ходили в душ по два раза в день, утром и вечером. «У, артисты! — слышалось за спиной. — Денег им не жалко… и кожи…»

Ресторан нашей гостиницы «Рубин» как-то не манил в свое пространство, так что после последнего концерта мы решили вечерять в номере чем бог послал, из местного гастронома. Следы молодецкой пирушки все еще видны были на столе, когда к нам вошла комиссия с проверкой. Впереди был директор «Рубина», невзрачный важный человек, из-за его плеча выглядывали тетеньки в белых халатах. «Так! — сказал директор, обходя остатки нашей вечерней трапезы, пустые бутылки, крошки, корки. — Выпиваем? Закусываем?» Мы молчали. Да, выпиваем, да закусываем, законом не запрещено. «Понятно!» — хорохорился директор, а тетеньки в белом осуждающе глядели на наше безобразие.

Тут директорский взгляд упал на тонкий шланг с наконечником и резиновую емкость, похожую на грелку. На стене на крючке для одежды висела кружка Эсмарха, клизма, которую «Молодцы» завели себе под моим влиянием. Данный экземпляр принадлежал Пашеке. Возникла немая сцена, директор и тетеньки соображали — к какому же виду страшных столичных извращений принадлежит сей аппарат?

Директор первым взял себя в руки. В руках его был важный козырь. Он надул значительно щеки, напыжился и страшным тихим голосом, каким в суде объявляют высшую меру, спросил: «А это что такое?» Все посмотрели на Пашеку. На его лице не дрогнул ни один мускул, с непроницаемой физиономией, как бы объясняя совершенно очевидную вещь, он сказал грозному начальству: «А мы через нее радио слушаем!» Комиссия почувствовала, что обычного разбирательства с командированными в синих сатиновых трусах, робеющих перед начальством, тут не получится, и удалилась.

Путь с Сахалина до Москвы не близкий. Лететь нам, с заправками и остановками, пришлось почти сутки. Погода стояла совершенно ясная и прозрачная, так что с высоты видны были все огоньки на земле. Иногда километров четыреста или пятьсот ни одной лампочки не горело на сибирской земле, а иногда в кромешной тьме, где-то там далеко внизу, горела всего одна, и от этого становилось еще неуютнее.

С официальными жалобами мне приходилось сталкиваться и раньше. Главное — опередить «телегу», приехать первым, предупредить, что было так-то и так-то, ждите. Тогда Росконцерт, в лице начальника отдела ансамблей Лейбмана, был готов, и письмо подшивали в архивную папку. Но тут сахалинское письмо опередило нас, опередило меня. Жалоба проскочила наверх, была прочитана. Юровский не вызывал нас, не устраивал разноса, однако дал команду. «Сева, — сказал мне Лейбман при встрече, — я все понимаю, но сигнал пришел, и мы вынуждены реагировать. Есть распоряжение снять тебя с руководства. Очень прошу тебя не уходить. С нашей точки зрения, ты коллективу нужен».

Был приказ, руководителем сделали Пашеку. Он принял бремя с удовольствием, у него были свои планы на будущее, на то, куда и как двигаться дальше.

ГОЛОДАНИЕ РАДИ ЗДОРОВЬЯ

Визитные карточки, тайно отпечатанные в кисловодской театральной типографии, я выкинул в мусорное ведро. Оставил одну, на память. Ценнейшая вещь, объект тщеславия, оказавшийся теперь совершенно бесполезным. Даже мысль мелькнула: сам на себя неприятности накаркал.

Впрочем, ощущение неприятности быстро прошло. Выяснилось, что титул руководителя мне ничего, кроме хлопот, не давал, а в позиции рядового музыканта оказалась масса прелести. Появилось время погулять, почитать, подумать. Например, о том — почему у меня болит живот.

Я помню, когда, где и как он начал болеть. Осенью 1962 года в Североморске я лег в госпиталь, чтобы перекантоваться пару недель на больничной койке. Болезнь была ерундовская — в мочевом канале завелись жгутиковые трихомонады, довольно распространенная тогда в Питере напасть. Лечили меня средневековым методом, загоняли буж, кривой стальной хромированный прут, прямо в мужское достоинство, насквозь, до самого мочевого пузыря. В этом пронзенном состоянии я должен был лежать распластанным на «вертолете» (тип гинекологического кресла) двадцать минут. Пытку повторяли несколько раз, но результатов она не давала.

Тогда военврачи прописали новинку медицины, антибиотики. Помню, глотал помногу, лекарств для моряков Северного флота не жалели. Как я понял потом, советский тетрациклин смел у меня микрофлору в кишечнике. Недели через три после лечения в животе появилась тяжесть, тупая боль над пупком. Как-то морозным днем я бежал из казармы в офицерскую столовую, внутри как будто что-то оборвалось, из желудка, не кончаясь, пошел воздух, как из футбольного мяча.