Интелефобия, или Прощаясь с любимой книгой

Кроме всего прочего это еще и дурная социология. Внесенная в литературу, она и всегда-то снижала уровень разговора о человеке, выводя его из духовной глубины на политическое мелководье. Такое социологизирование и выдумало однажды деление на "искусство для искусства" и "искусство для народа" (общества, революции и т.д.). Да народники-то и были, кажется, инициаторами этого "метода". Они ж разглагольствовали о "правде-истине" (коррелят "искусства для искусства") и "правде-справедливости" (коррелят "грязного" искусства). Но двух правд быть не может, поэтому во имя справедливости распинали истину (и искусство как таковое, т.е. "чистое" искусство; кстати нынешние нападки на "Прогулки с Пушкиным" - продолжение той же травли чистого искусства и истины). Жить не по лжи еще не значит жить по истине это мы хорошо начинаем понимать только сейчас, когда главная госложь с нас слетела. Настоящие трудности начинаются здесь, когда, чтобы начать жить действительно по-новому, нужно освободиться от более глубоких, чем советские, стереотипов мышления, замыкающих нас в круг проблем, тупиковость которых уже обнаружена нашим историческим провалом. Таким стереотипом-штампом, лежащим безнадежным камнем на дороге, является миф о народе как лице, с душой и сознанием. Когда-то некий романтик и поэт создал метафору, окутав мысль о народе в личностные характеристики. Появилась Душа народа. Дух, Физиономия и т.д., нечто вроде Соляриса. Метафора пошла гулять, вдохновляя писателей. Метафора как метафора, такой же антропоморфический перенос человеческих черт, как и на иную природу, зверей, деревья я т.д., давший некогда сказки, мифы, заставивший Фалеса заявить, что "все полно богов". Метафора эта стала ядром новоязыческого мифа гуманистической эпохи, то есть при ослаблении церковного христианства, в последние пятьсот лет. По мере того как пустело небо, росла народная душа. Может быть, человек, теряя веру в горние силы, пытался найти опору ближе, на земле, вокруг себя?.. Как бы то ни было, он не учел, что земные опоры шатки и опасны, тем более при нашей склонности творить идолов и подчиняться им. К тому же это все-таки была уникальная метафора: перенос человеческих качеств не на какое-нибудь из бесчисленных природных бессознательных явлений, а на группу себе подобных. Тут-то и опасность. Природа, сколь ее ни наделяй человечьими чертами, в политике не участвует. Деревья у Пастернака митингуют, но в парламент, слава Богу, не идут. Деревья не отбирают у личности личность, не грозят ее растворением в себе. Группа же двуногих, наделенная чертами индивидуальности, склонна узурпировать права человека, ограбив его и отняв у него единственное его достояние, о котором еще древние сказали: "Omnia mea mecum porto". Группа, толпа, коллектив, представляющий Душу Народа, отнимает душу у человека, лишает его сущности, то есть автономии его внутреннего мира. Происходит вторичное языческое закабаление лица родом (понимаемый широко, род есть и население государства, общество, практически любой коллектив; говорим же мы "род человеческий", охватывая как род уже абсолютно всех), то есть процесс, противоположный христианству и, видимо, вообще монотеизму. В Библии, в Ветхом Завете, никакой народной души нет. Бог обращался к каждому лицу отдельно и ко всем лицам народа сразу, как к простому математическому множеству их (если угодно, Бог и был "народной душой" евреев). Когда Господь возглашал: "Слушай, Израиль!" - Он обращался не к мистической (мистичен Сам Господь, и этого более чем достаточно) сверхдуше народа, господствующей над отдельным человеком, нет - просто ко всем личным, индивидуальным сознаниям-душам лиц этого народа одновременно, так же, как командир роты говорит: "Солдаты!" Центурион обращается к каждому солдату, а не к мистической душе роты. И если фронтовой корреспондент в пылу сражения узрел эту ротную душу, то это - всего лишь образ его лирики, но вовсе не "духовная" сила, повелевающая солдату жить или умереть. Словом, древние - евреи, греки, римляне - понимали слово "народ" так же, как мы с вами понимаем его в магазине или на улице, когда говорим "много народу" или "народ собрался", имея в виду просто десятки или сотни таких же, как и мы сами, индивидов, а вовсе не присутствие таинственного сверхсущества "Народ". Толпа, собственно, и есть народ (правда, из латыни известно, что vox populi vox dei, т.е. "глас народа - глас божий", но и это - не более чем пережиток родового строя, сдобренный лестью трибунов и цезарей; к тому же следует помнить, что античные язычники словом "божий" могли называть какую угодно социальную стихию: например, сексуальные и алкогольные безумства народных масс, символизированные во влиятельных фигурах Диониса-Бахуса и Афродиты Всенародной). Но и толпа - почти абстракция: она существует, пока лишь люди собрались вместе. Когда они расходятся, никакой толпы нет, есть лица, более или менее развитые. Свойство народа и толпы - бессознательность, аффект, действие. Начиная сознавать, что я в толпе, я выхожу из аффекта и прекращаю общее действие. Так же, и начиная думать о народе, я выхожу из него.