Интендант революции. Повесть об Александре Цюрупе

Цюрупа положил на рычаг телефонную трубку, налил себе чаю, задумался: да, сейчас хорошо рассуждать и шутить, а еще вечером все было так неясно. И ведь только впоследствии, когда пройдет, быть может, три-четыре года, только тогда все поймут, что именно вчера он, Ильич, удержал их от такого поворота в продовольственной политике, после которого неминуемой оказалась бы катастрофа.

«Катастрофа»?..

Да, именно так, потому что «Долой хлебную монополию!» на практике сейчас неминуемо обернется сдачей социализма на милость капитализму, гибелью всех завоеваний революции, крушением Советской власти...

Зазвенел телефон.

— Да, да. Слушаю.

— Здравствуйте, Александр Дмитриевич!

— Владимир Ильич!

— Как самочувствие? Вчера были на заседании? Ах, да!.. Говорил я. Кажется, сойдет. Смотрите, чтобы фронт не был вторично прорван.

Одиннадцатая глава

Открытый автомобиль главнокомандующего катил по шоссе. Деникин сидел позади шофера, слегка откинувшись, устало положив руки на эфес шашки.

Плыли по обеим сторонам дороги убранные поля, огненно-желтые дубравы, белоснежные россыпи хаток, жмущихся поближе к речушкам и балкам, и, казалось, прямо над головой — протяни только руку — пламенели за оградами золотые шары знаменитейшей курской антоновки.

Красно-сине-зеленые петухи во весь дух горланили, предвещая близкий осенний закат. Сытые гуси, бог весть как уцелевшие в столь несытое время, важно переваливаясь, расхаживали по стерне — нагуливали на зиму жирок. И над всем этим безмятежно, беззаботно, не торопясь плыли мягкие сверкающие паутинки бабьего лета.

Как нарочно, после дождей, после затяжного ненастья установились погожие, румяные дни. Все вокруг переливалось спелой желтизной, изумрудной зеленью, багрянцем и жадно грелось, предчувствуя близкую зиму.

«Словно и земля и небо возликовали, радуясь приходу нашей армии...»

Генерал усмехнулся наивной нелепости лезущих в голову мыслей, поплотнее надвинул фуражку, загородившись от солнца, спустившегося еще ниже, и забубнил вполголоса под нос нечто бессвязное, чувствуя, как губы вздрагивают в такт с колесами, трясущимися по булыжнику дороги.

— Трам-та-та-там, трам-та-та-там...

«Все идет хорошо, — думал он. — Краснов так и не смог взять Царицын, а мы взяли. И Белгород взяли. И Харьков. За один день мои добровольцы овладели Херсоном, Николаевом, Воронежем. Потом Одесса. Потом Киев... Только не зарывайтесь, ваше превосходительство, только не зарывайтесь! До конца еще далеко. И все же. Все же! Двенадцатого сентября отдан приказ о переходе в наступление по всему фронту, а уже я качу в Курск... И бои идут за Глухов, под Касторной, на станции Мало-Архангельск. Нет, это вам не восемнадцатый год, господа большевики!..»

Взглянув на поле за правым бортом автомобиля, он вспомнил о своей аграрной реформе и тяжко вздохнул: крестьянам кажется, что им слишком мало дала эта реформа, смеются над ней, офицерам-помещикам — что слишком много у них отняла, ропщут...

«Вообще, социальное реформаторство, кажется, не моя стихия, — признался себе Деникин. — Чтобы завлечь в армию недоучившихся гимназистов, приходится выдавать им аттестаты зрелости! Иначе не идут... Э-хе-хе-хе-хе!.. Ну, ничего. Главное не в этом. Главное, что большевики бегут. Бегу-ут! Вон сколько всего побросали».

По обе стороны шоссе громоздились разбитые повозки, с которых окрестные мужики уже успели поснимать все колеса, там и тут посреди черноземного месива у обочины торчали то расщепленный ружейный приклад, то труба походной кухни, то зарядный ящик.

А за поворотом, на выезде из села, вдруг открылся аэроплан, уткнувшийся в землю. Перкаль на его крыльях весь был иссечен, и только красные лоскутки трепыхались там, где когда-то были звезды.

Дальше по дороге на глаза Деникину попала артиллерийская упряжка: ругаясь и нахлестывая коней, казаки вытаскивали из лужи новехонький броневик. На его башне неуверенно, но броско было написано белой эмалью: «Степан Разин», а сверху красовался еще серп, похожий на латинскую букву «S», и молот с непомерно длинной рукоятью.

«Так-то вот, Степан Тимофеевич!» — не без злорадства подумал Деникин и уселся поудобнее.

— Пожалуйста, потише, — попросил шофера адъютант, сидевший впереди.

Генерал обернулся: действительно, всадники, эскортировавшие автомобиль, не поспевали за ним и скакали в изрядном отдалении.

Он хотел сказать адъютанту: ничего, мол, бог с ними, так хороша была, так захватывала хмельная эта езда по отдыхающей, набирающей новые силы земле, но промолчал: служба есть служба, порядок — порядок. Про покойного Михаила Ивановича Драгомирова рассказывали, что он во время больших маневров приказывал выдавать на десять тысяч ружей один патрон. И правильно делал! Эта таинственная и, по существу, невинная пуля была той «изюминкой», которая придавала стратегическую серьезность «потешной игре» маневров.

Именно! Именно так! Раз ты солдат — бди, бди непрестанно.

— Сейчас въедем в город, — снова обратился адъютант к шоферу. — От конвоя ни на шаг. Ни в коем разе!