Интерлюдия Томаса

Возможно, для нее я рыцарь в сверкающей броне, который не может не одержать победу. Я точно знаю, что я не такой могучий и замечательный, как рыцари фольклора и герои народных сказок. Моя единственная броня — вера, что жизнь имеет значение, и уверенность в том, что после последнего на моей жизни заката и восхода последней луны, после того, как встанет заря, отмечающая момент моего рождения из мертвых, мне будет дарована милость Божья. Если мысли о том, что я рыцарь, питают надежды девочки, я могу считать свою миссию успешной, пусть ничего больше сделать мне не удастся.

Когда мы отступаем друг от друга на шаг, у нее больше нет слез, которые надо вытирать, потому что она не из тех, кто плачет о себе. Ее глаза цвета листьев лотоса, но она не поедатель лотоса.[12] Она выжила, ничего не забывая. Я вижу в ней прилежного бухгалтера, который заносит в мысленный гроссбух все преступления кукловода. И когда придет время предъявить счет, она точно скажет, сколько ему придется заплатить. Хотя Джоли юная и маленькая, она сделает все, что в ее силах, чтобы вырвать свою семью из-под полного и ужасного контроля, установленного кукловодом.

— Я постараюсь с ним разобраться, — обещаю я, — но, возможно, моих сил не хватит.

— В любом случае, — говорит она, — ты не убежишь, чтобы спасти себя. Я уверена, что не убежишь. Я не знаю, кто ты, за исключением того, что ты — не Гарри Поттер. Что-то в тебе есть, я не знаю, что именно есть, и это что-то

— хорошее.

Только еще больший дурак, чем я, мог бы найти слова для ответа, потому что любой ответ унизит ее, или меня, или нас обоих. Такое доверие, так искренне выраженное, свидетельствует о невинности человеческого сердца, которая остается даже в этом изломанном мире и идет от тех дней, когда мир этот только что возник и еще не знал зла.

— Джоли, мне нужен фонарик, чтобы найти обратный путь. Но я не хочу оставлять тебя без него. Вдруг свет погаснет и больше уже не зажжется.

— У меня их два, — Джоли достает из кармана джинсовой куртки второй такой же маленький фонарик и протягивает мне.

— Большая труба, по которой мы пришли сюда от самого «Уголка»… к ней подходят трубы поменьше?

— Да. Пять. Когда ты будешь возвращаться… три по левую руку, две — по правую. По ним идти в полный рост ты не сможешь. Придется нагибаться. Иногда даже ползти.

— Скажи мне, куда они выводят.

— Никуда. На конце каждая заглушена. Я не знаю, почему и когда. Но вода после ливней давно уже не стекает по этим трубам, может, с тех пор самых пор, когда в Форт-Уиверне связали аварийный выход с этой дренажной системой… если за стальной дверью, которую я не смогла открыть, аварийный выход.

— Значит, я смогу выйти только на берег.

— Да. Но я не думаю, что они будут тебя там ждать. Видишь ли… есть кое-что еще. Но, если я скажу, мне не хочется, чтобы тебе на сердце лег еще один камень. У тебя и без того тревог хватает.

— Все равно скажи. Я обожаю тревожиться. Мастер в этом деле.

Она колеблется. Из кармана джинсов достает тонкий бумажник, раскрывает и показывает мне фотографию симпатичного мальчика лет восьми.

— Это Макси?

— Да. Хискотт сказал, что Макси должен умереть, потому что он слишком красивый. Он действительно был очень милым мальчишкой. Вот мы и пришли к выводу, что причина — зависть, Хискотт превратился во что-то суперуродливое. Но я не думаю, что он убил Макси из-за этого.

И пусть характер у нее крепкий, Джоли замолкает от горя. Дрожь губ выдает ее состояние, но она крепко их сжимает. Складывает бумажник с фотографией убитого мальчика, убирает в карман.

— В последнее время он достает нас всех, заставляя моих близких говорить мне, что я красивая, красивее, чем Макси. Он пытается запугать меня и измучить остальных мыслью, что он использует их, чтобы покончить со мной, как заставил их покончить с Макси. Но это ложь.

— Ложь в чем?

— Я не красавица.

— Но, Джоли… ты красавица.

Она качает головой:

— Я этого не вижу. Я в это не верю. Я знаю, это ложь. Я не могу быть красавицей. После того, что сделала.

— О чем ты?

Ногой она подвигает сложенный спальник к Орку. Опускается на колени, всматривается в сморщенное лицо существа.

Когда начинает говорить, держит голос и все эмоции под контролем. За исключением разве что меланхолии.

— Это было ужасно. Я кричу на них, умоляю, чтобы они прекратили. Один за другим они подходят к Макси… мои близкие, его близкие. Они тоже пытались останавливать друг друга. Они пытались. Но Хискотт перемещается так быстро из одного в другого, никогда не знаешь, в кого следующего он прыгнет. Эти яростные пинки, удары. Кровь Макси… на всех. Я не могу их остановить, Макси почти мертв, и я должна убежать. Я больше не могу этого видеть.

Безо всякого отвращения, даже с нежностью, Джоли поднимает руку, которая на короткое время оживала, руку мумифицированного трупа, стучавшую по полу.

Рассматривая сморщенные длинные пальцы, продолжает: