Интернат

Денис открыл рот, чтобы задать свой главный вопрос, но Галайда его опередил.

– Ладно, вы идите в спальню, у вас ещё ужин, да?

– Да, – хором подтвердили мальчишки.

– Вот и славно. Покушаете, поучитесь…

– У нас вечером физра в зале, – уточнил Денис.

– Позанимайтесь и спите себе.

Ребята подождали продолжения, но не дождались. Денис просил:

– А вы?

– Я?

– Ну, да. Если ничего не сделать, нас же всех перекоцают!

– Не всех, – поправил Серафим и, когда Денис повернулся к нему, спокойно добавил: – Тех, у кого родители с мошной. Нам с тобой о чём беспокоиться? У нас родители бедные.

Денис почувствовал мгновенное облегчение. И, правда, чего он выступает? Знает ведь, что и правда, за него не возьмутся. Скорее всего. Потом снова обеспокоился: а ну, как найдут способ заставить маму продать все вещи и квартиру, чтоб достойно его схоронить? Они ж ушлые…

И компьютер заставят продать!!! Ну, это воще! Это тогда просто визг! Enter содрогнулся, представив себе письменный стол без компьютера. Вся жизнь погибнет же! Кто он без компа? Даже не червяк. Так. Бактерия.

Enter поёжился.

Галайда вздохнул и выпроводил мальчишек в коридор.

– Ладно, ребята, мне пора уходить, а то пристанут, чего это я до сих пор тут делаю. А вы идите себе. Не могу обещать что-то конкретное, но подумаю. Обращусь тут к одному человечку. Бегите же! Скоро ужин.

– До свиданья! – спохватились пацаны и убежали в спальню.

Еле-еле успели к визиту Феликса Ивановича, который хмуро, практически не разговаривая, повёл девятку вверенных ему социальных сирот на ужин.

Похоже, о смерти Андрея Дубичева никто не знал, кроме его соседей по спальне. Завтра и в классе узнают.

Еда – макароны с развалившимися сосисками и кофейным напитком – едва пролезла в горло. Когда ужин закончился, мимо Серафима прошла Надя Ляшко, шепнула: «Чего такие снулые?», Серафим в ответ прошептал: «Андрей Дубичев умер». Глаза Нади превратились в блюдца: «Как это – умер?! Отчего умер?!». «Не знаю, высокая температура и всё, сгорел».

Надя стояла перед ним в столбняке и не верила.

– А «скорая» что, не могла спасти? – сдвинув брови, спрашивала Надя.

Плечи Серафима поникли.

– Крисевич не стала «скорую» вызывать. Только после вызвала, когда Андрюха умер.

Надя ахнула.

– Ничего себе! Взаправду, что ли?

– Взаправду.

– Ничего себе! – повторила Надя. – Это что, так можно теперь?!

– Получается, можно.

Надя затравленно огляделась.

– Ой, я пойду, а то хватятся… А кто такой Андрей этот? Я его и не помню совсем…

– Иди, иди, а то попадёт, – подтолкнул Серафим и уныло наблюдал, как она исчезает в переходе, пока его не сдёрнул с места Коля Евлаш из их спальни, чтобы идти «домой».

Казалось, мальчишек разбирало желание выплеснуть свои страхи друг перед другом, но они привычно боялись: а вдруг услышат? И что они могут? Восстать против взрослых? Как? За кем? Да их порвут, вот и всё.

Глава 18. БОЛЕЗНЬ СЕРАФИМА

Серафим встал у своей кровати лицом к востоку и, не обращая внимания на соседей, принялся креститься и класть поклоны.

– Во даёт! – восхищённо воскликнул Коля Евлаш. – Лупили его, лупили, а ему пофигу: молится себе, и всё тут. Гарюха, ты про это Коту Базилио расскажешь?

Гарюха покосился не него, неодобрительно и хмуро рявкнул:

– Пусть молится. Тебе-то что? Сам доносить будешь?

Коля подал назад.

– Да не, я чё? Я ничё. Пусть молится. Ты о чём молишься, Кед… Серафим?

– Об Андрюхе он молится, не мешай человеку! – сказал Денис.

Коля Евлаш ретировался.

– А я чё? Я ничё, пусть делает, чё хочет, мне по фуфайке.

Один из мальчишек, Мишка Букашечкин, светловолосый, кареглазый, замкнутый подросток, ни с кем не подружившийся за четыре месяца интернатского мучения, вдруг подал голос:

– Я тоже хочу научиться молится. Серафим, научишь?

– Научу, – обещал Кедринский, не оборачиваясь. – Хоть щас.

Букашечкин думал недолго.

– Давай щас. А чё? Быстрее научишься, быстрее работать начнёт.

Он встал с кровати, подошёл к Серафиму, встал рядом с ним лицом на восток.

– Чё говорить-то?

– Господи…

– Господи…

– Упокой душу усопшего Андрея…

– Упокой душу усопшего Андрея…

– И меня спаси.

– И меня спаси…

– Это точно, – вздохнул Колька Евлаш. – Кто меня ещё спасёт?

– А родители? – напомнил Певунец, сидящий за столом. – За тебя что, некому заступиться больше, только Бог какой-то?

Евлаш даже не повернул головы. Казалось, зимняя темнота за окном занимала его больше, чем вопрос Певунца.

«Что он там видел такого?» – подумал Денис.

Казалось, Колька так и замолчит свой ответ, но он всё же сказал:

– А их у меня, считай, что нету.

– Померли? – с придыханием догадался Щучик.

– Как бы, можно и так сказать, – уклончиво согласился Колька.

– Как – так сказать? – пристал Щучик.

Колька поморщился, но всё же пробормотал неохотно:

– Отец в тюрьме, мать с любовником в другой город уехала, деды померли от пьянства, бабки болеют, одна тоже пьёт. А мать лишили родительских прав. Из-за того же. И за воровство ещё.

– Ясно.

Щучик хмыкнул. А Певунец печально промурлыкал на украинский манер две стихотворные строчки:

– Помэрлы батьку и мати, гдэ ж моя доля типэрь? Некуды боле вставати, скоро ж помру я совсем.

– Певунец, замолкни, – поморщился Гарюха.