Интервенция и Гражданская война

Мартынов продолжал: «Террор есть страшное оружие – что и говорить! Но пусть те слабонервные социалисты, которые из-за применения этого оружия теперь так нравственно негодуют против диктатуры пролетариата, вспомнят отношение к якобинскому террору апостола гуманности в социалистическом мире, Жана Жореса. Кто был его любимым героем в французской революции? Дантон! Тот самый Дантон, который в марте 1793 г. первый предложил Конвенту вступить на путь организованного террора и учредить грозный Революционный Трибунал и который дал этому предложению знаменитую мотивировку: «Враги свободы поднимают голову… Они имеют глупость думать, что они в большинстве. Так вырвите же их сами из рук народного суда (т. е. самосуда.- А. М). Гуманность это вам повелевает»⁷³⁸.

Деникин сам признает объективность и неизбежность насилия, террора, жестокой силы: «Та «расплавленная стихия» («русский бунт».- В. К.), которая с необычайной легкостью сдунула Керенского, попала в железные тиски Ленина – Бронштейна и вот уже более трех лет (1917-1921 гг.)не может вырваться из большевистского плена. Если бы такая жестокая сила… взяла власть и, подавив своеволие, в которое обратилась свобода, донесла бы эту власть до Учредительного собрания, то русский народ не осудил бы ее, а благословил»⁷³⁹. Почему же тогда сам Деникин, благословляя насилие ради Учредительного собрания, не пошел на восстановление государственности? Почему не взял в «железные тиски», «в плен» «расплавленную стихию» и не «подавил своеволие»? Не хотел? Но он же сам видел в этой «жестокой силе» единственный выход. Очевидно, что не не хотел, а не мог. На его стороне не было силы, способной взять «расплавленную стихию» в «железные тиски». Если бы он только попробовал «подавить своеволие» в своем тылу, стихия бы его «сдунула», как «сдунула» Керенского, а потом и Колчака. В любом случае для «свободных» выборов «аристократического» Учредительного собрания Колчаку и Деникину пришлось бы проявить еще большую жестокость, чем большевики, и уничтожить еще большее количество населения, которое не хотело возвращаться в прошлое.

Колчаковский генерал А. Будберг видел издержки пути, о котором задумывался Деникин, и искал и находил выход в иностранной оккупации. Он записывал 2 июня 1919 г.: «Нам нужны совершенно нейтральные, беспристрастные и спокойные войска, способные сдержать всякие антигосударственные покушения как слева, так и справа. Только под прикрытием сети союзных гарнизонов, не позволяющих никому насильничать и нарушать закон, поддерживающих открыто и определенно признанную союзниками власть, возможно будет приняться за грандиозную работу воссоздания всего разрушенного в стране, восстановления и укрепления местных органов управления и за еще более сложную и щекотливую задачу постепенного приучения населения к исполнению государственных и общественных повинностей, к платежу налогов,- одним словом, к многому, от чего население отвыкло; это неизбежное ярмо надо надеть умеючи, а главное, без помощи наших карательных и иных отрядов»⁷⁴⁰. Теоретически Будберг, конечно, был бы прав, но на деле союзники ничего не делают бесплатно. Чем был бы готов пожертвовать Будберг ради беспристрастных войск, которым в любом случае вынуждены были бы силой подавлять «крестьянский бунт»? Россия – это не побежденная Германия после Второй мировой войны. Да и нравы победителей в начале века сильно отличались от тех, которые были в конце 40-х годов. Взять хотя бы пример того же Версаля…

Но ведь кто-то должен был направить этот стихийный процесс взаимного истребления, пускай даже ценой больших жертв, из самоуничтожительного в созидательное русло! В России в отличие от США не было просвещенного Севера, который пришел бы освобождать рабов Юга, вливая в восстановление экономики огромные ресурсы, давая почти неисчерпаемые рынки сбыта. В России вся тяжесть подавления «крестьянского бунта» легла на победителей – большевиков, но и стихия к окончанию Гражданской войны стала лишь частью проблемы. Еще более грозной проблемой стали послевоенные разруха и голод. Насилие стало неизбежным. «Черносотенец» Б. В. Никольский, отрицая большевистскую идеологию, тем не менее признавал, что большевики строили новую российскую государственность, выступая «как орудие исторической неизбежности», причем «с таким нечеловеческим напряжением, которого не выдержать было бы никому из прежних деятелей»⁷⁴¹.