Интервенция и Гражданская война

Но, может, это все осталось в монархическом прошлом, непристойном для упоминания в кругах «просвещенной либерально-демократической интеллигенции»? Но вот ее яркий представитель Бунин: «…описывает рядовую рабочую демонстрацию в Москве 25 февраля 1918 года: «Знамена, плакаты, музыка – и, кто в лес, кто по дрова, в сотни глоток: – Вставай, подымайся, рабочий народ! Голоса утробные, первобытные. Лица у женщин чувашские, мордовские, у мужчин, все как на подбор, преступные, иные прямо сахалинские. Римляне ставили на лица своих каторжников клейма: «Cave furem». На эти лица ничего не надо ставить – и без всякого клейма все видно… И Азия, Азия – солдаты, мальчишки, торг пряниками, халвой, папиросами. Восточный крик, говор – и какие мерзкие даже и по цвету лица, желтые и мышиные волосы! У солдат и рабочих, то и дело грохочущих на грузовиках, морды торжествующие». И дальше, уже из Одессы: «А сколько лиц бледных, скуластых, с разительно асимметричными чертами среди этих красноармейцев и вообще среди русского простонародья,- сколько их, этих атавистических особей, круто замешанных на монгольском атавизме! Весь, Мурома, Чудь белоглазая…» «Здесь – представление всего «русского простонародья» как биологически иного подвида, как не ближнего,- приходит к выводу С. Кара-Мурза.- Это извечно необходимое внушение и самовнушение, снимающее инстинктивный запрет на убийство ближнего, представителя одного с тобой биологического вида…»¹⁵³ Что-то знакомое сквозит в этих перлах Бунина, деникинской «черни», колчаковских «здоровых элементах»… Не тот ли самый, знакомый нам уже из первого тома, махровый «социальный расизм»?

Вот другой яркий представитель интеллигенции В. Шульгин пишет: «Бесконечная, неисчерпаемая струя человеческого водопровода бросала в Думу все новые и новые лица… Но сколько их ни было – у всех было одно лицо: гнусно-животно-тупое или гнусно-дьявольски-злобное… Боже, как это было гадко!… Так гадко, что, стиснув зубы, я чувствовал в себе одно тоскующее, бессильное и потому еще более злобное бешенство… Пулеметов – вот чего мне хотелось. Ибо я чувствовал, что только язык пулеметов доступен уличной толпе и что только он, свинец, может загнать обратно в его берлогу вырвавшегося на свободу страшного зверя… Увы – зверь этот был… его величество русский народ… То, чего мы так боялись, чего во что бы то ни стало хотели избежать, уже было фактом. Революция началась»¹⁵⁴. Шульгин продолжал: «Умереть. Пусть. Лишь бы не видеть отвратительное лицо этой гнусной толпы, не слышать этих мерзостных речей, не слышать воя этого подлого сброда. Ах, пулеметов сюда, пулеметов!…»¹⁵⁵ «Хоть минутку покоя, пока их нет… Их… Кого? Революционного сброда, то есть, я хотел сказать, народа… Да, его величества народа… О, как я его ненавижу!…»¹⁵⁶

В. Шульгин снова и снова возвращался к теме «Слава богу, наконец я опять в Таврическом дворце… да, там, в «кабинете Родзянко», есть еще близкие люди. Да, близкие, потому что они жили на одной со мной планете. А эти? Эти – из другого царства, из другого века… Эти – это страшное нашествие неоварваров, столько раз предчувствуемое и наконец сбывшееся… Это – скифы. Правда, они с атрибутами XX века – с пулеметами, с дико рычащими автомобилями… Но это внешне… В их груди косматое, звериное, истинно скифское сердце»¹⁵⁷. Лидер кадетов Милюков в этой связи заявлял, что «…бывают времена, когда с народом не приходится считаться». И не «считались». Деникин вспоминал: «…Регулярно поступали смертные приговоры, вынесенные каким-нибудь заброшенным в Екатеринодар ярославским, тамбовским крестьянам, которым неизменно я смягчал наказание; но, несмотря на грозные приказы о равенстве классов в несении государственных тягот, несмотря на смену комендантов, ни одно лицо интеллигентно-буржуазной среды под суд не попадало»¹⁵⁸. Генерал А. Будберг записал в своем «Дневнике»: «…За нас состоятельная буржуазия, спекулянты, купечество, ибо мы защищаем их материальные блага… Все остальные против нас, частью по настроению, частью активно»¹⁵⁹.