Интервью

– У нас вас тоже читали, и очень немало…

– Дело даже не в этом. Были читатели очень дурного разбора. Им было наплевать на суть, главное, был оттенок запрещенности. Такие никогда не будут смотреть Рафаэля, а вот надписи в туалете Курского вокзала будут очень и очень изучать.

– Но были и другие?

– Еще бы, я для них это и делал. Я, когда писал, знал заведомо, кого имею в виду.

– Извините за некорректный вопрос: на что вы жили? И где брали время, чтобы писать?

– Ну я же постоянно работал. А когда я писал, лежа на второй полке строительного вагончика, ко мне подходили и говорили: а ты чего там кропаешь? Ты чего, в институт хочешь поступать? Все равно не поступишь – туда только по блату поступают, так что нечего кропать, давай пойдем пить водяру. Таким образом снимается всякая проблематика. Или вот еще очень неплохой штрих к…

– К вашей биографии?

– Да не обо мне речь. Я имею в виду русский народ. Вернее, советизированный… Так вот вам случай. Упал кабель в траншею с ледяной водой. И ведь кому-то нужно лезть его вытаскивать. И самое странное – никто не решается. Я гляжу на своих коллег – никто. И я – не потому, что опять же отважный человек, а потому, что мне было противно на них глядеть, – я полез. А в это время проходит мимо мамаша с ребенком, показывает ему на меня, у которого в жизни не было ни одной четверки, и говорит: вот, если будешь плохо учиться, то придется потом, как этому дяде, по траншеям лазить.

– А правда, что вы однажды чуть-чуть не побывали в Сорбонне?

– Меня пригласили из Парижского университета на филологический факультет, и одновременно с этим было приглашение от главного хирурга-онколога Сорбонны, сейчас не помню фамилий, тем более что мне не отдали назад этих приглашений. И приглашения эти были отпечатаны так красиво и на такой парижской бумаге и все такое… И вот тут стали заниматься почему-то моей трудовой книжкой. Ну зачем им моя трудовая книжка, когда нужно отпустить человека по делу? А тем более когда зовет главный хирург Сорбонны – он ведь зовет вовсе не в шутку, кажется, можно было понять. И они копались, копались – май, июнь, июль, август 1986 года – и наконец объявили, что в 63-м году у меня был четырехмесячный перерыв в работе, поэтому выпустить во Францию не имеют никакой возможности. Я обалдел. Шла бы речь о какой-нибудь туристической поездке – но ссылаться на перерыв в работе двадцатитрехлетней давности, когда человек нуждается в онкологической помощи, – вот тут уже… Умру, но никогда не пойму…

– Венедикт Васильевич, а вы знаете, "кто виноват"?

– Понятия не имею. Ты бы еще спросил, "что делать?". И вообще пора кончать с этой фразеологией. Нужно избрать для первого случая хотя бы немножко другую, а там, глядишь, и остальное получится.

– Кстати, о фразеологии. Вот термин "советская интеллигенция".

– Господи, а это что такое?

– Как вы относитесь к тому, что советская интеллигенция должна унаследовать лучшие традиции интеллигенции русской?

– Понимаю, понимаю, о чем речь. Но это чистейшая болтовня. Чего им наследовать? Советская интеллигенция истребила русскую интеллигенцию, и она еще претендует на какое-то наследство…

– А как вы оцениваете современное состояние культуры – как кризисное?

– Никакого кризиса нет, и даже полное отсутствие всякого кризиса. Добро бы был хотя бы элементарный кризис, а то вообще – ни культуры, ни кризиса, решительно ничего.

– Но что-то интересное в современной литературе все же появляется?

– Появляться появляется. По-моему, самое перспективное сейчас направление – это вот те поэты, что плетутся в хвосте у обэриутов.

– А в прозе?

– В прозе мне нравятся наши культуртрегеры типа Михаила Гаспарова, Сергея Аверинцева. А среди прозаиков не нахожу никого. Я, по-моему, их хорошо всех ощупал и ничего пока не нашел.

Меня дважды спросили, каким критерием мерить?! И я сказал: очень простым критерием – сколько я б ему налил, это абсолютно точный критерий. Кому – ни граммули, кому – и то погодя – грамм сто. Василю Быкову – полный стакан, даже с мениском, Алесю Адамовичу – даже сверх мениска, ну и так далее. А вообще-то о прозе нечего и говорить.

– Вы считаете, это безвозвратно?

– По-моему, безвозвратно. Все, что делается в России – все безвозвратно. Даже могил ничьих не найти. Нам ли еще шутить по поводу безвозвратности.

– А что у вас из написанного еще не напечатано сегодня? Что мы, надеюсь, скоро прочтем?

– Ну не знаю, потому что "Заметки психопата" вряд ли решаться печатать. Там очень много не то чтобы непристойностей, но неожиданных лексических оборотов. К непристойностям они уже привыкли, я наблюдаю за телевидением, уже с голыми задами ходят, но вот с лексическим проворством они никогда не примирятся. Потом еще "Благая весть", роман "Дмитрий Шостакович", потерянный в моих скитаниях по Отечеству, потом статьи о норвежцах – о Кнуте Гамсуне, Бьёрнсоне, о позднем Ибсене…

– А стихи вы писали когда-нибудь?