Интервью

А был такой случай. Вывалился кабель в траншею с ледяной водой, и я полез в эту траншею. А в это время проходит мимо мамаша с ребенком, показывает ему на меня, у которого в жизни не было ни одной четверки, и говорит: вот, если будешь плохо учиться, то придется потом, как этому дяде, по траншеям лазить.

– Венедикт Васильевич, а что за история с Сорбонной?

– Меня пригласили из Парижского университета на филологический факультет, и одновременно с этим было приглашение от главного хирурга-онколога Сорбонны, сейчас не помню фамилий, тем более что мне не отдали назад этих приглашений. И приглашения эти были отпечатаны так красиво и на такой парижской бумаге и все такое… И вот тут стали заниматься почему-то моей трудовой книжкой. Ну зачем им моя трудовая книжка, когда нужно отпустить человека по делу? А тем более когда зовет главный хирург Сорбонны – он ведь зовет вовсе не в шутку, кажется, можно было понять. И они копались, копались – май, июнь, июль, август 1986 года – и наконец объявили, что в 63-м году у меня был четырехмесячный перерыв в работе, поэтому выпустить во Францию не имеют никакой возможности. Я обалдел. Шла бы речь о какой-нибудь туристической поездке – но ссылаться на перерыв в работе двадцатитрехлетней давности, когда человек нуждается в онкологической помощи, – вот тут уже… Умру, но никогда не пойму этих скотов.

– Не возражаете, если мы поговорим о русской интеллигенции?

– Господи, а это что такое?

– Считаете ли вы себя интеллигентом?

– (Смех). Нет, ну надо же… Я, конечно, буду отвечать на этот самый паскудный из всех вопросов, который тут… И потом я не вижу никакой интеллигенции.

– А как вы относитесь к тому, что советская интеллигенция должна унаследовать лучшие традиции интеллигенции русской?

– Это чистейшая болтовня. Чего им наследовать? Советская интеллигенция истребила русскую интеллигенцию, и она еще претендует на какое-то наследство…

– А существует ли советская литература? Вы советский писатель?

– Любой рассмеется в ответ на такой вопрос. Но я даже смеяться не буду, потому что мне врачи смеяться запретили.

– Можно ли говорить о кризисе русской культуры?

– Никакого кризиса нет, и даже полное отсутствие всякого кризиса. То есть вообще ничего нет. Добро бы был хотя бы ну элементарный кризис, а то вообще ни культуры, ни кризиса, ничего, решительно ничего.

– Появляется ли сейчас что-нибудь интересное в современной литературе?

– Появляться появляется. Но, по-моему, самое перспективное сейчас направление – это вот те, что плетутся взаду у обериутов.

– Вы считаете это направление самым перспективным?

– Да, а остальные… Ну неужели Чингиз Айтматов перспективен, ведь смешно говорить об этом. И при всем моем почтении к Алесю Адамовичу, Василю Быкову, все равно считал самым перспективным направлением, которое идет вслед за обериутами. Поэты вроде Коркия, Иртеньева, Друка, Пригова. Они просто иногда кажутся очень шалыми ребятами, но они совсем не шалые ребята, они себе на уме в самом лучшем смысле этого слова.

– А в прозе?

– А в прозе никого не нахожу. В прозе мне нравятся наши культуртрегеры типа Михаила Гаспарова, Сергея Аверинцева. А среди прозаиков я не нахожу никого. Я, по-моему, их хорошо ощупал всех и ничего пока не нашел.

– Венедикт Васильевич, а что у вас из написанного еще не напечатано сегодня?

– Ну не знаю, потому что "Заметки психопата" вряд ли решаться печатать. Они вряд ли на это пойдут, потому что там столько, – я говорю не о непристойностях, – но неожиданных лексических оборотах, мягко говоря. К непристойностям уже привыкли, я наблюдаю за телевидением, уже с голыми задами ходят, но вот с лексическим проворством они никогда не примирятся.

– Вы еще упоминали "Дмитрия Шостаковича"…

– А это уже пропало навеки… Потом "Благая весть", надо ее восстановить. Потом статьи о норвежцах – о Кнуте Гамсуне, Бьёрнсоне, о позднем Ибсене, все ведь это надо как-то найти…

– А писали когда-нибудь стихи?

– Писал. То – под Маяковского, то – под Игоря Северянина, когда мне было лет шестнадцать-семнадцать. И у меня то получалось, то не получалось. И потом я решил, что хватит дурака валять.

– И стали "говорить шекспировскими ямбами"…

– Ну примерно то.

– А ваши поэтические пристрастия? Вы говорили, что ближе всего вам русский Серебряный век, начало века?

– Ну начало, конечно, ближе, чем середина.

– А в этом Серебряном веке кто?

– В молодости я влюблялся во всех поочередно. Сначала втюрился в Константина Бальмонте, потом, спустя два месяца, – в Игоря Северянина, спустя три месяца – в Андрея Белого, ну и так далее. Я был влюбчивый. Как говорила мать Олега Кошевого: он просто влюбчивый. Обо мне то же самое можно сказать.

– А осталась какая-нибудь любовь из этих юношеских влюбленностей?