Интервью газете «Молодёжь Эстонии»

— Сначала фактическая справка. Я был привлечён к секретной работе в 1948 году — для работы по созданию термоядерного оружия (а не просто над атомным, технически эти две вещи принято различать). Оно было ещё более страшным, чем то, которое оказалось применённым над Хиросимой и Нагасаки… Так вот. Мы (а я должен говорить здесь не только от своего имени, потому что в подобных случаях моральные принципы вырабатываются как бы коллективно-психологически) считали, что наша работа абсолютно необходима как способ достижения равновесия в мире. Отсутствие равновесия очень опасно: ту сторону, которая ощущает себя сильнее, оно может толкнуть на скорейшее использование собственного временного преимущества, а более слабую сторону оно может толкнуть на авантюристические, отчаянные шаги, чтобы использовать время, пока преимущество противника не слишком велико. Так я продолжаю думать и сейчас. В конечном счёте работа, которой мы занимались, была оправдана так же, как работа, которую вели наши коллеги на противоположной стороне. Всё-таки мы можем сказать, что мир удержался от сползания к гибели, к ужасу Хиросимы и Нагасаки — и удерживается вот уже более сорока лет. Но ведь всегда неправильно для человека сохранять одну и ту же позицию или оценку вне движения, изменения времён. Ты, Люся, как-то приводила слова Томаса Манна…

Е. Боннэр: Он говорил, что ни чем иным как исторической глупостью нельзя назвать упрямое отстаивание человеком какой-то своей точки зрения или доктрины — невзирая на изменения общественных исторических условий.

А. Сахаров: Мне кажется, что в своей жизненной линии я пытался избежать этой «исторической глупости». Слово «историческая» звучит несколько высокопарно, но судьба моя была в каком-то смысле исключительной. Не из ложной скромности, а из желания быть точным замечу, что судьба моя оказалась крупнее, чем моя личность. Я лишь старался быть на уровне собственной судьбы и при этом избегать соблазна вот такой «исторической глупости».

— А вообще в судьбу вы верите?

— Я почти ни во что не верю — кроме какого-то общего ощущения внутреннего смысла хода событий. И хода событий не только в жизни человечества, но и вообще во вселенском мире. В судьбу как рок я не верю. Я считаю, что будущее непредсказуемо и не определено, оно творится всеми нами — шаг за шагом в нашем бесконечно сложном взаимодействии.

— Если я верно понял, то вы полагаете, что всё не «в руце божьей», но «в руце человечьей»?

— Тут взаимодействие той и другой сил, но свобода выбора остаётся за человеком. Потому и велика роль личности, которую судьба поставила у каких-то ключевых точек истории. Личная судьба отчасти тоже предопределена, отчасти — нет. Мне, к примеру, несколько раз предлагали участвовать в работах над ядерным оружием…

Е. Боннэр: Добровольно участвовать! Предлагались научная свобода, житейский комфорт, материальные блага…

А. Сахаров: Да, добровольно участвовать… Но всякий раз я отказывался. Однако моя судьба меня догнала… И уж когда меня к этой работе привлекли (а мы, повторю, считали её важной и нужной), тогда я стал работать не за страх, а за совесть — и очень инициативно. Хотя не могу скрыть и другой стороны дела: мне было очень интересно. Это не то, что Ферми называл «интересной физикой», тут интерес вызывала грандиозность проблем, возможность показать, на что ты сам способен, — в первую очередь, самому себе показать. Так уж устроены учёные. Я хочу добавить, что всё это разворачивалось на фоне, определявшемся ещё очень свежей памятью о страшной войне, только что завершившейся. Я в той войне не участвовал, и теперь тут была моя война. Как бы война…

Е. Боннэр: Разве работу на оборонном заводе, где ты был во время сражений, следует сбрасывать со счёта?

А. Сахаров: Это всё же был другой уровень. А теперь я оказался на самой передовой линии. Позднее я даже пошутил, что если уж нас награждать Золотыми Звёздами, то — как Героев Советского Союза, а не Героев Социалистического Труда, потому что приходилось брать на себя большую ответственность за технические и за политические решения огромного значения. А для этого требовалась смелость…

— Значит, вы уже тогда сознавали, что политическая значимость ваших исследований, экспериментов, испытаний непреходяща? Что ваша бомба может изменить политический и психологический климат на Земле?

— Не совсем так. Полнота понимания этого пришла позже, где-то в середине пятидесятых годов, в районе второго термоядерного испытания. Но я хочу ещё рассказать о нашей психологической мотивировке.