Интервью со смертью

Нам нравились луга, мы почему-то чувствовали, что они сродни нам; вероятно, мы родились в лугах в какие-то незапамятные, доисторические времена. Другие начинают чувствовать себя на природе больными, у них портится настроение. Они не могут жить вне времени, а луга скрадывают его течение. Эти люди не желают понимать, что мы явились из сказки и в ней в конце концов растворимся.

Мы начали забывать о войне.

Я так подробно описал идиллию по ту сторону пропасти, потому что именно оттуда, вероятно, удастся нам найти дорогу в утраченное прошлое.

В ночь с субботы на воскресенье меня разбудила Мизи. Она крикнула сверху:

— Ты что, ничего не слышишь? Не хочешь ли встать?

Я проспал тревогу. Здесь, в сельской глуши, сирены воздушной тревоги, доносящиеся из отдаленных деревень, как завывания кошек, слышны только при благоприятном направлении ветра. Кроме того, за несколько последних лет мы уже привыкли, услышав сирены воздушной тревоги, не вылезать сразу из постелей, а ждать, пока усилившийся огонь зенитных батарей не оповестит нас о серьезном налете; эта привычка многим стоила жизни.

Я хотел было и на этот раз буркнуть в ответ что-нибудь сердитое и перевернуться на другой бок, но в тот же миг услышал это. Я вскочил и босиком выбежал из дома, в этот рев, который буквально висел где-то между созвездиями ясного неба и черной землей; нельзя было сказать, что этот шум был там или здесь, он был везде, заполняя собой все пространство; от него было некуда скрыться.

На фоне узкой полоски света на горизонте, там, где догорал закат ушедшего дня, на северо-западе, вырисовывались холмы по эту и ту стороны Эльбы. Ландшафт был тих и беззвучен; казалось, он смиренно не желал привлекать к себе внимание. Неподалеку был расположен прожектор; были слышны отрывистые команды, которые тотчас теряли всякую связь с землей и рассыпались в небытии. Луч прожектора нервно ощупывал небо. Иногда он пересекался с другими такими же лучами, которые тоже метались по небу во всех направлениях; при пересечениях они на мгновение образовывали геометрические фигуры, похожие на остовы палаток, чтобы затем стремительно, словно в испуге, снова разлететься в стороны. Казалось, этот гул между небом и землей высасывает свет и делает его бесполезным. Но звезды как ни в чем не бывало продолжали мирно светить сквозь невидимую беду.

Было страшно вдыхать воздух, чтобы одновременно не вдохнуть этот рев. То был рокот тысячи восьмисот самолетов, которые на невообразимой высоте летели с юга на Гамбург. К тому времени мы уже пережили налетов двести, если не больше; некоторые из них были очень тяжелыми, но это было что-то абсолютно новое, и все понимали: это было то, чего ждали, то, что месяцами довлело над всем нашим бытием и изматывало нас до дна — это был конец. Этот рев продолжался полтора часа, а затем, через три ночи наступившей недели, он повторился еще раз. Гул неумолчно, равномерно висел в воздухе. Этот равномерный рокот был слышен и тогда, когда звучал куда более громкий грохот зенитных орудий, превращавшийся подчас в оглушительный барабанный треск. Лишь иногда, когда отдельные эскадрильи шли в пике, гул нарастал до неистового рева, касаясь своими крылами земли. Но несмотря на то что этот гул был всепроникающим, были слышны и все остальные звуки: не только выстрелы зениток, разрывы снарядов, вой падающих бомб, пение осколков зенитных снарядов, нет, слышны были даже такие тихие звуки, как шуршание листвы, колеблемой ветром. Тьма не давала объяснения этому мрачному чуду.