Интервью: Солнце, вот он я

Брэд и прочие его гости — Джо и Марджи — вышли к дверям. Зашел Буковски — в широких штанах и спортивном пидже. Представляю себе, какую сцену устроила ему подруга, чтоб он надел костюм, и он наконец сдался, чтобы ей было приятно и чтобы такое явление при всем параде развлекло людей.

Он оказался не так высок, как я себе представлял: где-то моего роста, шесть футов максимум, однако сложен был как товарный вагон — этакий плотный кус мяса. Правильные, довольно приятные черты лица погребены под огромным, мясистым, изрытым вместилищем дурной кармы, жалости к себе и мстительности, которое увенчивал наипивнейший, наилуковичнейший нос из всех, что когда-либо направляли во тьме шаткие шаги. Голова висела меж плеч, и от этого Буковски выглядел массивным троглодитом.

Голос у него был на удивление тих и вовсе не низок, а говорил он сухо, как У. К. Филдз, спуская окончания вниз, как с горки.

— Я в завязке, — сказал Буковски, откупоривая пиво.

Девушка у него была симпатичная, чуть за тридцать — не в своей тарелке, но, похоже, такая живенькая. Напомнила мне одну молодящуюся бабулю, мою знакомую по Среднему Западу, которая каждый вечер пила и плясала, удирая от старости, но эта девушка была еще молода и полна сил, трагедия ее не коснется еще долго.

— Это Линда, — сказал нам Хэнк. — Она пишет роман. И неплохой.

Линда. Это с ней поссорился Брэд, когда они заходили в гости последний раз. Ему казалось, что она всем недовольна, потому что не верит в брак.

Мы по-прежнему стояли в кухне.

— Отпадная у вас машина, — сказал я, но и Хэнк, и Линда пропустили это мимо ушей.

Я передал Хэнку трубку. Линда никогда раньше не курила гашиш, и Хэнк рассказал ей, как это делается.

— Она с гор, — сказал он нам. — Ни шиша не знает.

Очевидно, это они обсуждали уже не раз.

— Ну да, я тупая деревенщина, — подтвердила она. — Тут ничего нет… — она коснулась головы, — зато вот тут полно, — коснулась живота. — Мне сейчас хорошо.

— А не раз бывало херово, детка. Ты же не будешь спорить. 

— Ай-ай, Хэнк…

— Но это правда — иногда тебе и хорошо бывает.

По кругу уже пошел косяк, и Хэнк принялся втолковывать Линде торчковую терминологию. Штакетину приняла Талли, и Хэнк сказал:

— Вот тебе ворона. Настоящая ворона.

— Что такое ворона? — спросил я.

— Ворона… — ответил он, отпустив слово скользить наружу, — ворона сразу вкуривает внутрь, прокатывает мягкий дым с кончика по губам и языку, чтоб не обжечься.

Линда передала штакетину дальше, Хэнк тоже.

— Для меня слишком горячо, мужик, — передал он ее мне.

Я проглотил.

— Он ее проглотил, Линда! Видала? Проглотил прямо с огнем!

Талли подала нам чили, и мы ввосьмером переместились в гостиную поесть у камина. Я бы сделал удачный ход, но мне все равно было боязно. Если Буковски начнет со мной спарринг, я боялся, что рухну. Я сидел на тахте напротив него — как можно дальше.

— Я ничего не слышу, — через минуту сказал Буковски. Встал и пересел ко мне. — Ну, как погода, Клод? — спросил он через некоторое время.

— Знаешь, я через пару месяцев еду во Флориду, — ответил Клод.

— За ней?

Клод хихикнул:

— Не-е.

Хэнк засмеялся.

— Хорошо… Иди сюда, — сказал он Линде. Она подсела к нему, и он обхватил ее лапой. — Ей хочется танцевать и быть счастливой, — сказал он.

Брэда от чили затошнило, и он отправился спать.

Буковски начал объяснять Линде логику самоубийства, пока она не расстроилась; потом перестал. На вертаке крутились «Грейтфул дэд». 

— Это нормальная танцевальная музыка, но не ведет до упора, — сказал он.

Тут я почувствовал, что вполне приспособился к его стилю и могу завязать беседу.

— Я как-то вечером сел и хорошенько нагрузился под «Роллингов» и струнный квартет Бетховена — и понял, что Бетховен лучше.

— Что такое? — переспросил он. — Ты тихо говоришь, я половину пропустил.

Я повторил.

— Ну да, — сказал он. — С этой вот танцевальной музыки нормально начинать, но она не до упора, и ты готов к чему-то большему. Я это понял как-то на неделе — был совсем за гранью, сидел в темноте и слушал Баха, одну и ту же пьесу раз за разом. И где-то на сотый раз меня осенило. У него мелодии — одна налагается на другую. Он начал с основной, затем ввел вторую, а несколько тактов спустя — третью и затем четвертую; и я думаю: ну все, больше не сможет. А он дальше давай — по-моему, до десяти дошел.

— Бах, — сказала Линда. Встала и заходила по комнате.

— Любит танцевать, — сказал Буковски.

— Тебе что, никто из популярных не нравится? — спросила она его. — Диззи Гиллеспи! — сказала она.

— Как вторая глава движется? — спросил он.

Она уселась в кресло где-то в другом углу.

Музыка сменилась на что-то очень сладкое и приторное. Хэнк повернулся к Клоду:

— Она вернется, Клод.

Бóльшую часть пауз Джо заполнял длинными спонтанными проповедями о мире и братстве, о религии и вообще добрых вибрациях. Он вовсе не был Кришнамурти — такой приветливый просто, с легким сердцем. Теперь он гнал про то, как хорошо будет, если весь мир возьмет себя в руки и заживет в духе братской любви. Когда он закончил, Хэнк сказал Линде: 

— Вот тебе торчки.