Интим не предлагать!

Мне очень грустно. Неописуемо. И надо же было быть такой наивной слепошарой дурой.

Малиновский подтягивает себе другой стул и садится напротив. Бросаю на него взгляд полный немного презрения. Пусть только попробует начать ржать, глумиться над ситуацией или читать нотации. Но он не ржёт, не глумится и вообще необычайно серьёзен.

— Ну как ты?

— Нормально, — беру стакан и мелкими глотками отпиваю щиплющую язык несусветную гадость.

— И ты что, совсем не знала, что он тебе изменяет?

— Он не мог мне изменять, потому что мы даже ни разу не встречались. Видели друг друга только по скайпу и переписывались. Разве это отношения.

— Но ты же говорила, что у вас всё серьёзно. В Америку к нему собиралась.

— Потому что я дура, — допиваю содержимое стакана до дна. — Можешь ржать. Давай, я же знаю, что и ты и Цветкова всегда считали этот мой виртуальный роман полной чушью. Кстати, правильно делали, что так считали. К сожалению, я сама в упор не замечала, что со мной играют.

Хочет поиздеваться — пусть. Плевать.

— По-моему, этот твой Джон — полный кретин, — серьёзно резюмирует Богдан, и я недоверчиво поднимаю на него взгляд:

— А как же хвалёная мужская солидарность? Один за всех, все бабы дуры, спартак — чемпион, и всё такое.

— Ни один мужик не поддержит другого, если он творит ересь.

— Ой, да брось строить из себя святого! Будто ты никогда не использовал девушек в своих целях! Будто ты никого никогда не бросал и не оставлял с разбитым сердем!

— Использовал, — честно признаётся он, вертя в руках непочатую банку пива. — Но только тех, кто сами хотели быть использованными. Я не влюблял кого-то в себя намеренно, чтобы поднять тем самым свою самооценку. У меня с ней и так всё отлично.

— Вот именно! — завожусь. — Вы только и думаете, что о себе и своём драгоценном эго! На чувства других вам наплевать!

— Мне не плевать. Я не твой Джон.

— Он не мой! К счастью, уже не мой. Да и не был никогда моим. Пусть катится на все четыре! Сейчас же поднимусь наверх и добавлю его в чёрный список, — пытаюсь слезть со стула, но Малиновский перехватывает мою руку.

— Жень, да забей ты. Неужели будешь убиваться по какому-то придурку? Брось.

— Убиваться? Ещё чего! Да пошёл он! — всё-таки спрыгиваю на пол и уверенно поднимаюсь наверх, с твёрдым намерением написать ему какую-нибудь гадость, после чего навсегда вычеркнуть из своей жизни.

Голова не прошла, но злость разгоняет по венам колючий адреналин, поэтому кажется, что стало легче, и я даже будто ощущаю какой-то невероятный душевный подъём. Но войдя в комнату, включив ноутбук и уткнувшись в изображение на заставке, где стоит улыбающийся Джон, а рядом прилепленная с помощью фотошопа я, я вдруг как дурочка начинаю рыдать. Утыкаюсь лицом в ладони и давай себя жалеть.

Рыдаю я долго и с извращённым упоением, оплакивая разбитые мечты и первый в своей жизни серьёзный облом. А когда, размазывая по щекам слёзы, раскрываю-таки опухшие зарёванные глаза, вижу перед собой Малиновского. Тот стоит напротив опустив ладони в карманы серых домашних шорт, и смотрит на меня так, как не смотрел никогда раньше.

— Чего тебе? — хлюпаю распухшим носом. — Пришёл позлорадствовать? Ну давай. Говори, что я глупая, что всё ясно было с самого начала, или начни утешать, что я молодая и у меня всё ещё будет, или выдай одну из своих дурацких плоских шуток. Давай! Чего встал! И не думай — я реву не по нему совсем — он мне не нужен, и я его не любила, я реву от того, какой я была непроходимой дурой! Мне жаль себя ту, наивную.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌Я жду привычных юмористических реплик, но он молча отлипает от стены и уверенно идёт в мою сторону, а затем, схватив горячими ладонями за щёки, безапелляционно притягивает моё лицо к себе ближе и целует. По-настоящему. А потом, не прекращая целовать, опрокидывает на кровать и продолжает изучать мой рот, язык, губы…

Отросшая щетина царапает кожу, сбивающий наповал крышесносный мужской аромат лишает рассудка. От него пахнет дерзостью, уверенностью и… сексом.

Тебе нравится? — шепчет его взгляд.

Я умираю… — отвечает мой.

Шуршат простыни, за окном стрекочут сверчки, откуда-то раздаются звуки приглушённой музыки, а я цепляюсь ногтями за его обнажённые плечи и молюсь, чтобы он никогда не выпускал меня из плена этого пьянящего сумасшедшего морока.

Смешалось всё — вчера и сегодня, день и ночь, прошлое и настоящее. Если бы поцелуем можно было вершить правосудие, разводить тучи, убивать и воскрешать — Малиновский был бы тем самым мессией.

Теперь я знаю, для чего пришла в этот мир — чтобы почувствовать вкус его поцелуя.

Когда его аккуратно блуждающая по телу рука не встретив препятствий перешла в более активное наступление, я будто бы вынырнула из самого сладкого на земле сна и занервничала:

— Стой! Да стой ты! Подожди, — тяжело дыша, перехватываю его руку и заглядываю в ставшие вдруг почти чёрными глаза. — Это что у нас сейчас происходит?

— Ничего. Мы просто целуемся.

— Нет, почему именно прямо сейчас? Почему вдруг в эту самую минуту?