Интимная лирика

But, at the brink of bottomless shame,j

You're shooting not at King,

But at your own conscience.

You're bombing Vietnam,

And also your own honor.

When a nation's going dangerously insane,

It can't be cured of lts troubles

By hastily-prescribed peace.

Perhaps the only way is shame

History can't be cleaned in a laundry

There are no such washing machines

Blood can't ever be washed away!

О where's it hiding,

The shame of the nation,

As if it were a runaway slavei

There are slaves within slaves.

There are many murderers at large.

They carry out their mob.justice,

And pogroms,

And Raskolnikov wanders through America,

Insane,

With a bloody axe.

0,OldAbe,

What are pecple doing,

Sadly understanding only one truth:

That the greatness of a tree

Can be judged only after it's cut down.

Lincoln basks in bis marble chair,

Bleeding.

They're shooting at him again!

The beasts!

The stars

In your flag,

America,

Are bullet holes.

Arise from the dead,

Bullet-holed Statue of Liberty,

Murdered so often,

And speak out

Like a woman and a mother

And curse the freedom to kill.

10 H. Пвтушспко

145

But without wiping the blood

From your forehead

You, Statue of Liberty, raise up

Your green, drowned woman's

Against this death of freedom.

Труба Армстронга

Великий Сачмо был в поту.

Летела со лба Ниагара,

но, взвитая в высоту,

рычала труба,

налегала.

Он миру трубил,

как любил.

Украден у мира могилой,

еще до рожденья он был

украден

у Африки милой.

И скрытою местью раба

за цепи невольничьи предков

всех в рабство,

как малолетков,

захватывала труба.

Он скорбно белками мерцал,

глобально трубя и горланя, —

детдомовский бывший пацан

из города Нью-Орлеана.

Великий Сачмо был в поту,

и ноздри дымились,

как жерла,

и зубы сверкали во рту,

как тридцать два белых прожектора.

И был так естественен пот,

как будто бы вылез прекрасный,

могущественный бегемот,

пыхтя,

из реки африканской.

Записки топча каблуком

и ливень с лица вытирая,

10*

147

бросал он платок за платком

в раскрытое чрево рояля.

И вновь к микрофону он шел,

эстраду вминая до хруста,

и каждый платок был тяжел,

как тяжкое знамя искусства.

Искусство весьма далеко

от дамы по имени Поза,

и если ему нелегко,

оно не стесняется пота.

Искусство —

не шарм трепача,

а, полный движений нелегких,

трагический труд трубача,

где музыка — с клочьями легких.

Да,

лавры джазменов тяжки.

Их трубы,

поющие миру,

как собственные кишки,

а золото —

гак,

для блезиру.

Искусство пускают вразмен,

но, пусть не по главной задаче,

поэт

и великий джазмен,

как братья,

равны по отдаче.

Сачмо,

попадешь ли ты в рай?

Навряд ли,

но, если удастся,

тряхни стариной

и сыграй,

встряхни

ангелков государство.

И чтоб не журились в аду,

чтоб грешников смерть подбодрила,

отдайте Армстронгу

трубу

архангела Гавриила!

1971

Два негра

Огромный негр лежит у моря во Флориде.

Он в небо камешки подбрасывает,

ловит,

и воззывающий вопрос:

«Что вы творите?» —

не брезжит что-то

на губах его лилозых.

Не уважают ныне негры

Бичер-Стоу —

их оскорбляет в книге

жалкость дяди Тома,

и если негр,

усталый негр,

по-бычьи стонет —

предпочитает это делать ночью,

дома.

А здесь, на пляже,

он газетку подстилает,

и тем, что черен,

он гордится

в самом деле,

и пятки белые

он солнцу подстазляет,

чтобы они под солнцем

тоже почернели.

А рядом с негром —

чьи-то выцветшие джинсы.

С гусиной кожею какой-то странный белый.

Он убежал,

как от надсмотрщика,

от жизни.

Он весь издерган,

понимая, что он беглый.

Его поймают, возвратят...

Нет, не повесят,

а снова к тачке прикуют —

к его убийце.

И негр — он мог бы

дать совет полезный,

как улизнуть.

Но белый спрашивать боится.

И он завидует

разлегшемуся негру,

когда он видит его тело,

все тугое,

его блаженно-наплевательскую негу,

его возвышенность

природного изгоя.

И белый думает,

придя на этот берег,

чтоб хоть немножко подлечить природой нервы:

на белом свете нет

ни черных и ни белых,

на белом свете есть надсмотрщики

и негры.

Лежат два негра.

Где он — общий их Джон Браун?

Лежат два негра,

не советуясь, не споря,

и человечеству зализывает раны

все понимающее,

сгорбленное море...

1972

Монолог бродвейской актрисы

Сказала актриса с Бродаея

разрушенно, будто бы древняя Тр

«Нет роли!

Нет роли такой,

чтоб всю душу мне вывернуть!

Нет роли такой,

чтоб все слезы мне выреЕеть!

От жизн* такой

хоть беги в чисто поле...

Нет роли!

Как шапка на воре пылает Бродвей...

Нет роли,

нет роли

средь сотен ролей.

Мы тонем в безролье...

Где взять гениальных писателей!

А классики взмокли,

как будто команда спасателей.

Но что они знали

про Хиросиму,

про гибель безвинных,

про все наши боли?

Неужто все это невыразимо?

Нет роли.

Без роли —

как будто без компаса.

Ты знаешь, как страшен свет,

когда в тебе копится,

а выхода этому нет.

Пожалте, гастроли,

пожалте, уют.

Отобраны роли.

Ролишки суют.

Я пью...

Понимаю, конечно, что это безвольно.

Но что же поделать,

когда так безлюдно, безрольно!

Пьет где-то рабочий

и грани стакана в нигроле...

Нет роли!

Пьет фермер,

мыча от сознанья бессилья и боли...

Нет роли!

Парнишку шестнадцати лет от безделья дружки

финкарем пропороли...

Нет роли!

Молчавший о зверских убийствах

истошно вспит на судью,

но где?

На футболе...

Нет роли!

Без роли вся жизнь — это тление.

Мы все гениальны в утробе,

но гибнут возможные гении

при невозможности роли.

Не требую чьей-нибудь крови —

я

требую

роли!»