Интимная лирика

Он предлагает сыру

и говорит, как сыну:

«А я, синьор, и сам устал,

и я бы встал, да старый стал —

уж дайте мне поблажку.

Синьор, поверьте, тяжело

таскать чужое барахло

и даже эту фляжку.

И где, синьор, носильщик мой,

когда один тащу домой

в одной руке усталость,

в другой тоску и старость?

Синьор, я хныкать не люблю,

но тело как мякина,

и я шатаюсь и хриплю:

«Факкино! Эй, факкино!»

Отец, я пью, но что-то трезв.

Отец, мне тоже тяжко.

Отец, единственный мой крест

носильщицкая бляшка.

Как сицилийский глупый мул,

таскаю бесконечно

и тяжесть чьих-то горьких мук,

и собственных, конечно.

Я волоку, тая давно

сам над собой усмешку,

брильянты мира и дерьмо,

а в общем, вперемешку.

Обрыдла эта маета.

Кренюсь — вот-вот я рухну.

Переменил бы руку,

да нет, не выйдет ни черта:

другая тоже занята.

Ремни врезаются в хребет.

В ладони окаянно,

полны обид, подарков, бед,

врастают чемоданы.

И все бы кинуть наконец,

да жалко мне — не кину...

Да и кому кричать, отец:

«Факкино! Эй, факкино!»?

Мы все — носильщики, отец,

своих и старостей и детств,

любвей полузабытых,

надежд полуубитых.

И все носильщики влачат

чужой багаж безвинно,

и все носильщики кричат:

«Факкино! Эй, факкино!»

1965

Сердитые

Век двадцатый,

век великий спутника,

сколько в тебе скорбного и смутного,

ты — и добрый век,

и век-злодей,

век —

убийца собственных идей,

век сердитых молодых людей.

Молодые люди сильно сердятся.

Их глаза презреньем к веку светятся.

Презирают партии,

правительства,

церковь

и философов провидчества.

Презирают женщин,

спят с которыми,

землю с ее банками,

конторами.

Презирают

в тягостном прозренье

собственное жалкое презренье.

Век двадцатый не отец им —

отчим.

Очень он не нравится им,

очень.

И броженье темное,

густое

в парнях ядовитых на Гудзоне;

и на Тибре,

Сене

и на Темзе

парни ходят сумрачные те же.

Резкие,

угрюмые,

неладные,

веку они вроде ни к чему...

Понимаю я —

чего не надо им.

А чего им надо —

не пойму.

Неужели юности их кредо

только в том,

чтоб выругаться крепко?!

Я сейчас отсюда,

из Москвы,

говорю им просто,

по-мужски:

если я на что-то и сердит,

это оттого лишь, что во мне

не безверье жалкое сидит,

а гудит любовь к родной стране.

Если я на что-то и сержусь —

это оттого, что я горжусь

тем, что я с друзьями,

я в строю,

я в бою

за правоту мою!

Что там с вами?

Ищете ли правды?

«Массовый психоз», —

вздыхают медики.

По Европе мрачно бродят парни.

Мрачно бродят парни по Америке.

Век дзадцатый,

век великий спутника,

вырви их из темного и спутанного!

Дай им не спокойствие удобное —

Все жестоко — и крыши, и стены,

и над городом неспроста

телевизорные антенны,

как распятия без Христа...

1961

Свобода убивать

Цвет статуи Свободы —

он все мертвенней,

когда, свободу пулями любя,

сама в себя стреляешь ты,

Америка.

Ты можешь так совсем убить себя!

Опасно выйти

в мире этом дьявольском,

еще опасней —

прятаться в кустах,

и пахнет на земле всемирным

Далласом,

и страшно жить,

и стыден этот страх.

Кто станет верить в сказку лицемерную,

когда под сенью благостных идей

растет цена на смазку револьверную

и падает цена на жизнь людей?!

Убийцы ходят в трауре на похороны,

а после входят в дельце на паях,

и вновь

колосья, пулями наполненные,

качаются в Техасе на полях.

Глаза убийц под шляпами и кепками,

шаги убийц слышны у всех дверей,

и падает уже второй из Кеннеди...

Америка, спаси своих детей!

Когда с ума опасно сходит нация,

то от беды ее не исцелит

спокойствие,

прописанное наскоро.

Ей, может быть, одно поможет —

стыд.

Историю не выстираешь в прачечной.

Еще таких машин стиральных нет.

Не сходит вечно кровь!

О, где он прячется,

стыд нации,

как будто беглый негр?!

Рабы — в рабах.

Полно убийц раскованных.

Они вершат свой самосуд,

погром,

и бродит по Америке Раскольников,

сойдя с ума,

с кровавым топором.

Эй, старый Эйби,

что же люди делают,

усвоив подло истину одну,

что только по поваленному дереву

легко понять его величину!

Линкольн хрипит в гранитном кресле ранено.

В него стреляют вновь!

Зверье зверьем.

И звезды,

словно пуль прострелы рваные,

Америка,

на знамени твоем!

Восстань из мертвых,

столько раз убитая,

заговори,

как женщина и мать,

восстань,

Свободы статуя пробитая,

и прокляни свободу убивать!

Но к небу,

воззывая о растоптанности,

не отерев кровавых брызг с чела,

НО

Freedom To Kill

The Statue of Liberty's color

Grows ever more deathly pale

As, loving freedom with bullets

And taking liberty with bullets,

You shoot at yourself, America.

You can kill yourself like that!

It's dangerous to go out

Into this nightmare world,

But it's still more dangerous

To hide in the woods.

There's a smell on earth

Of a universal Dallas.

It is frightful to live

And this fright is fьll of shame.

Who's going to believe false fairy tales,

When, behind a facade of noble ideas

The price of gun oil rises

And the price of human life falls?

Murdcrers attend funerals in mourning,

And become stockholders later,

And, once again,

Ears of grain filled with bullets

Wave in Texas fields.

The eyes of murderers peer out alike

From under hats and caps.

The steps of murderers

Are heard at every door,

And a second Kennedy falls . . .

America, save your children!

Children in other countries turn gray,

And their huts,

Bombed at night,

Burn in your fire,

Just like your

Bill of Rights.

You promised to be

The world's conscience