Интимная лирика

и джунгли осеняя,

над слушающей Африкой текла.

Вождь был в венке старинном золотом

на голове коричневой чугунной.

О чем он думал?

Может быть, о том,

что устарел он,

а венок —

к чему он?

Тогда он спутник сыну отдал бережно,

курчавому мальчишке лет пяти,

а сам пошел один песчаным берегом,

не разрешая близким с ним идти.

И под луной,

оранжевой, как манго,

весь —

к таинствам возвышенным порыь,

глядел на спутник

африканец маленький,

кофейные глазенышки раскрыв.

Вождь шел один

и растворялся смутно,

в века невозвратимо уходя,

и тонко пел

над Африкою

спутник

в руках у сына старого вождя...

Гана, 1960

Саванна и тайга

Саванна, я тайга.

Я, как и ты, бескрайна.

Я тайна для тебя,

и для меня ты тайна.

Но я пришла к тебе

не холодом, не вьюгой.

Хочу в твоей борьбе,

саванна, быть подругой.

Ты вся от маеты,

от горьких слез туманна.

Укрыла стольких ты,

как саваном, саванна.

Хотят сыны твои

тебе свободы вечной.

Я к ним полна любви,

как сосны, бесконечной.

И в жаркий час борьбы,

идя за ними следом,

я освежу их лбы

прохладным русским снегом.

Мы сестры — ты и я,

и это безобманно.

Вот ветвь тебе моя.

Давай дружить, саванна!

i960

Мы в Атлантическое купаемся,

таком соленом и хмельном!

В песке усидчиво копаемся —

мы ищем раковины в нем,

А рядом черные детинушки —

громады — любо посмотреть! —

ну что-то вроде их «Дубинушки»

поют, таща враскачку сеть.

Поют и тянут так талантливо!

Но пальцы им уже свело.

«А ну поможем-ка, товарищи!

А то ребятам тяжело...»

И вот с ухватками рыбацкими,

имея про запас часок,

мы рядом с этими ребятами

за сеть садимся на песок.

Мы в этом как-никак ученые.

И вот в усилии рывка

слилась с рукой могучей черною

в веснушках русская рука.

Они ритмично нагибаются

и тянут сети — будь здоров!

Они зубами улыбаются,

и так светло от их зубов.

Улыбки светятся, не гасятся,

и мы в кокосовом краю

поем «Дубинушку» их ганскую,

как будто волжскую свою.

Мы исполнители и авторы.

Роняя крупный пот в песок,

Россия тянет вместе с Африкой

и получается — дай бог!

Гана, 1960

Изваяния в джунглях

Вся изваяна из ночи и молчанья,

лиловато отливая и лоснясь,

отчужденными пустынными очами

смотрит каменная женщина на нас.

Наш приход не очень, видно, ей угоден,

мы встревожили священное жилье.

И подавленно и робко мы уходим

и боимся оглянуться на нее.

Но с плечами ослепительно нагими,

в наготе своей так девственно чиста,

к нам идет навстречу черная богиня,

величавей и прекраснее, чем та.

Я не знаю, говорить с ней по-каковски.

С языком богинь я как-то незнаком.

Ее груди тяжелы, как два кокоса,

что наполнены прохладным молоком.

Ее зубы словно струйка каучука,

что белеет на коричневой коре,

а на шее, чуть подрагивая чутко,

из клыков блестящих светится колье.

Я прошу вас, мисс богиня, по-хорошему:

вы примите меня в джунгли, в добрый храм.

Буду бить по небосводу я ладошами,

превратив его в грохочущий тамтам!

Но идет она так быстро, хоть и медленно.

Распрямляется за нею в травах след.

И, как прежде, в джунглях делается

мертвенно.

Я ищу ее, но нет ее и нет...

Я ищу ее, листвою поглощенную,

но смеется надо мною пустота.

Вдруг богиня эта, в камень превращенная,

вырастает в полумраке, словно та.

Быть опять живой ее прошу я очень,

но в ответ — высокомерье тишины,

и пустынны эти каменные очи,

эти каменные руки холодны.

Гана, 1961

Когда убили Лорку

Когда убили Лорку, —

а ведь его убили! —

жандарм дразнил молодку,

красуясь на кобыле.

Когда убили Лорку —

а ведь его убили! —

сограждане ни ложку,

ни миску не забыли.

Поубивавшись малость,

Кармен в наряде модном

с живыми обнималась —

ведь спать не ляжешь с мертвым.

Знакомая гадалка

слонялась по халупам.

Ей Лорку было жалко,

но не гадают трупам.

Жизнь оставалась жизнью —

и запивохи рожа,

и свиньи в желтой жиже,

и за корсажем роза.

Остались юность, старость,

и нищие, и лорды.

На свете все осталось —

лишь не осталось Лорки.

И только в пыльной лавке

стояли, словно роты,

не веря смерти Лорки,

игрушки Дон-Кихоты.

Пускай царят невежды

и лживые гадалки,

а ты живи надеждой,

игрушечный гидальго!

Средь сувенирной шваги

они, вздымая горько

смешные крошки-шпаги,

кричали: «Где ты, Лорка?

Тебя ни вяз, ни ива

не скинули со счетов.

Ведь ты бессмертен, ибо

из нас, из донкихотов!»

И пели травы ломко,

и журавли трубили,

что не убили Лорку,

когда его убили.

Мадрид — Москва, 1968

Дон-Кихот

Мы за баром сидим в Барселоне

и пьем

виски,

содой изрядно разбавленное...

Это только,

конечно,

аэродром,

ну а все-таки тоже Испания.

Мы за долгий полет

устали всерьез.

Здесь не то что в Англии —

жарко.

Ну-ка, бармен,

что там стоит —

кальвадос?

Дай-ка мне.

Я читал у Ремарка...

Он,

с улыбкой прослушав фразу мою,

проявляет усердье и живость.

Кальвадос

для познания жизни

я пью —

самогонкой шибает жидкость!

Бармен чокнуться хочет со мною...

Он седенький,

но лукавит,

живой настоящий испанец.

Говорит он мне:

«О, Юнион Совьетика!»,

поднимая большой палец.

Очень тихо он это мне говорит.

Может дорого стоить фраза.

Все же там,

за спиной Барселоны,

Мадрид,

а в Мадриде пока еще Франко.

К сувенирной витрине я подхожу —

нафталином тут сильно пахнет!

Ну-ка,

что продается тут —

погляжу,

а быть может, куплю на память.

Сколько тут золоченых — на счастье — подков!

Тут игрушечные мотороллеры,

кастаньеты,

и черные морды быков,

и, конечно, платки с матадорами.