Интимная жизнь Ленина: Новый портрет на основе воспоминаний, документов, а также легенд

Нарастало в России революционное движение, а вместе с тем росла и переписка с Россией. Она скоро дошла до 300 писем в месяц, по тогдашним временам это была громадная цифра. И сколько материалу она давала Ильичу! Он умел читать письма рабочих. Помню одно письмо, писанное рабочими одесских каменоломен. Это было коллективное письмо, написанное несколькими первобытными почерками, без подлежащих и сказуемых, без запятых и точек, но дышало оно неисчерпаемой энергией, готовностью к борьбе до конца, до победы, письмо красочное в каждом своем слове, наивном и убежденном, непоколебимом. Я не помню теперь, о чем писалось в этом письме, но помню его вид, бумагу, рыжие чернила. Много раз перечитывал это письмо Ильич, глубоко задумавшись, шагал по комнате. Не напрасно старались рабочие одесских каменоломен, когда писали Ильичу письмо: тому написали, кому нужно было, тому, кто лучше всех их понял.

Через несколько дней после письма рабочих одесских каменоломен пришло письмо от одесской начинающей пропагандистки Танюши, которая добросовестно и подробно описывала собрание одесских ремесленников. И это письмо читал Ильич и тотчас сел отвечать Танюше: «Спасибо за письмо. Пишите чаще. Нам чрезвычайно важны письма, описывающие будничную, повседневную работу. Нам чертовски мало пишут таких писем».

* * *

Пожалуй, стоит несколько подробнее остановиться на болезни Ленина, о которой выше упоминала Крупская и от которой, якобы, он излечился.

По данным патологоананимического вскрытия тела Ленина, напечатанным русским академиком Б. Петровским, у «первого большевика» были обнаружены массивные атрафии мозга и сосудов. Болел Ленин, как предположил академик, не 5 и не 10 последних лет своей жизни, а значительно больше.

Врач Н. Семашко, который присутствовал при вскрытии тела Ленина, отмечал позже, что «склероз сосудов мозга Владимира Ильича был настолько сильным, что сосуды эти заизвестились: при вскрытии по ним стучали металлическим пинцетом, как по камню».

По мнению многих ученых, Ленин был невропси-хично больным, и болезнь эта развивалась с самого детства.

Не здесь ли стоит искать причины его громкого лая по вечерам на соседских собак?

Не здесь ли стоит искать причины его постоянного возбуждения, нервного, нездорового смеха по всяким пустякам, а иногда и совершенно без причин?

Не здесь ли стоит искать причины его нетерпимости к оппонентам, жажды мести всем, кто стоял у него на дороге?

В коммунистических средствах массовой пропаганды часто печатались воспоминания большевиков о необычайной доброте Ленина, о его сочувствии чужим бедам, горю.

Но тот же Плеханов, например, не раз отмечал, что «с Лениным в те годы было невозможно работать: он заводился по любому пустяку».

Мартов рассказывал, что «в спорах глаза Владимира Ильича становились холодными и жестокими, в них нельзя было смотреть без содрогания. Когда же он начинал кричать, лицо его болезненно искажалось, изо рта вылетала слюна».

* * *

Тем временем, писала Ц. Бобровская, «с наступлением нового, 1904 года дела большевиков пошли на улучшение. Открылись некоторые возможности для посылки наших людей на работу в Россию. В. И. Ленин прежде всего отправил туда одного из своих ближайших помощников в период создания «Искры» и главного организатора смелого побега искровцев из киевской тюрьмы в августе 1902 года — Николая Эрнестовича Баумана. Владимир Ильич знал его еще с 1896 года как организатора и пропагандиста петербургских рабочих кружков.

Бауман получил задание создать в Москве Русское бюро ЦК — большевистский центр, куда должна была стекаться информация о положении на местах и который помогал бы доводить указания В. И. Ленина до местных парторганизаций.

Второму участнику киевского побега, Литвинову, была поручена «граница», т. е. организация транспорта, перевозка при содействии контрабандистов (как не раз говорил Ленин, для достижения цели все средства хороши! — Б. О.-К.) нашей большевистской литературы».

О своей новой встрече с Лениным в 1904 году вспоминал П. Лепешинский:

«Новая моя встреча с Владимиром Ильичем произошла только в начале 1904 года, когда я, не прельщаясь перспективою шестилетней отсидки в гиблых местах далекой Якутии, бежал из Минусинска (куда был отправлен предварительно, до вынесения мне приговора) в Женеву.

В Женеве я знал только адрес Плеханова и по приезде в этот город с вокзала отправился прямо к нему. Он любезно принял меня, угостил кофе со сливками, но в завязавшемся разговоре сразу же хватил меня, что называется, обухом по голове.

— Э-е, батенька, да вы, видно, не знаете, что у нас тут после съезда произошла свалка такая, что скоро обе половины друг друга съедят и от них останутся одни только хвосты.

Оказалось, что я, по иронии судьбы, попал не к своим, не к Ленину, а в лагерь врагов, ибо и Плеханов, несмотря на его гордое заявление, что он стоит вне драки и якобы поставил перед собою неблагодарную задачу развести в разные стороны разъярившихся «драчунишек», на самом деле уже целиком и полностью ушел «по ту сторону баррикады».