Интимная жизнь Ленина: Новый портрет на основе воспоминаний, документов, а также легенд

Всякий товарищ, приехавший за границу, становился предметом «обхаживаний» и «улещивания» со стороны меньшевиков. Дан и Мартов проявили величайшее усердие, чтобы внушить мне твердое убеждение в том, что Ленин был причиной злоключений на съезде, поставивших партию под угрозу раскола. Оба приятеля, соревнуясь в «накачивании» меня бесчисленными анекдотами» из съездовских бытовых картинок, перебивая друг друга, стараются как можно скорее «освоячить» меня и присоединить мой голос к хору меньшевистских запевал.

Только что они ушли, как ко мне стучится в дверь новый визитер — П. А. Красиков. Посмеивается по поводу того, что я по приезде сразу попал в объятия меньшевиков. Затем начинается посвящение меня в эпизоды разгоревшейся борьбы (конечно, с точки зрения большевиков — Б. О.-К.).

— Да что тут толковать, идемте сейчас к Владимиру Ильичу. Он быстро вас отшлифует, — догадывается наконец Петр Ананьич.

И вот я опять вижу Ильича. Вид у него усталый, измученный.

Задал он мне несколько вопросов о том, как я поживаю, где сейчас находится моя семья и т. д.

Наконец Красиков спохватился:

— Владимир Ильич, я же к вам привел сего мужа, чтобы вы разрешили все его сомнения.

— Зачем? — улыбнулся Ленин.' — Пусть сам разберется. Есть печатные протоколы съезда. Пусть внимательно прочтет и сделает свои выводы».

Так, по рассказу П. Лепешинского, он стал большевиком.

Но можно ли сомневаться, что, приди в семнадцатом к власти меньшевики, в его воспоминаниях все выглядело бы несколько иначе?

Ведь «обрабатывали», «обхаживали» приезжающих с одинаковым усердием и меньшевики, и большевики одинаково. И уж что-что, а «сладко стлаться» Ленин и его окружение умели как нельзя лучше. И горы золотые обещали, не моргнув глазом. И обливать грязью своих оппонентов здорово умели.

В этом вы еще не раз сможете убедиться сами.

Кстати, в этот период некоторое время в семье Ленина жила, Мария Эссен, тридцатидвухлетняя социал — демократка.

Впоследствии она вспоминала:

«Никакого оратора не слушали так, как Ленина. Впервые я увидела его на трибуне в 1904 году в Женеве, когда он делал доклад о Парижской коммуне. Ленин на трибуне весь преображался. Какой-то весь ладный, подобранный, точно сделанный из одного куска. Вся сила сосредоточена в голосе, в сверкающих глазах, в чеканной стальной фразе.

Я до сих пор помню и эту речь, и тот энтузиазм, который она вызвала.

С собрания возвращались небольшой компанией, все были радостно возбуждены. Я спросила Ленина:

— Неужели мы доживем до того времени, когда Коммуна снова встанет в порядок дня?

Ленин встрепенулся:

— А вы сделали такой вывод из моего доклада?! — спросил он.

— Да, и не я одна, а все, кто слушал вас сегодня.

Слушать Ленина на собраниях, видеть его за работой, углубленного в книги, или за разрешением политических вопросов, слушать его планы поражения противников, его уничтожающие характеристики — все это давало яркую картину его многогранности. Но тот не знает Ленина, кто не видел его и в обычной домашней обстановке.

Я не встречала более жизнерадостных людей, чем Ленин. Его способность смеяться всякой шутке, умение использовать свободный час и находить повод для веселья и радости были неисчерпаемы.

Вспоминаются вечера, которые мы проводили у Ленина. Владимир Ильич обладал довольно приятным, несколько глуховатым голосом и очень любил попеть в хоре и послушать пение. Репертуар наш был довольно разнообразен. Начинали обычно с революционных песен — «Интернационала», «Марсельезы», «Варшавянки» и других. С большим чувством пели «Замучен тяжелой неволей», «На старом кургане в широкой степи». Нравились Владимиру Ильичу песни Сибири — «Ревела буря», «Славное море, священный Байкал» — и песнь о Степане Разине — «Есть на Волге утес». Особенно отчетливо пелся куплет:

Но зато, если есть на Руси хоть один,
Кто с корыстью житейской не знался,
Кто неправдой не жил, бедняка не давил,
Кто свободу, как мать дорогую, любил
И во имя ее подвизался.
Пусть тот смело идет, на утес тот взойдет
И к нему чутким ухом приляжет:
И утес-великан все, что думал Степан,
Все тому смельчаку перескажет.

Очень нравился Владимиру Ильичу куплет, дописанный М. С. Ольминским к «Дубинушке»:

Новых песен я жду для родной стороны,
Но без горестных слез, без рыданий,
Чтоб они, пролетарского гнева полны,
Зазвучали призывом к восстанью.