Интонация. Александр Сокуров

Когда началась вся эта история, Семен Давыдович уехал отдыхать, и главная фигура, которая оказалась в центре конфликтной зоны, — это был я, конечно. И директор студии Владилен Кузин тоже. Понимая, что если не предпринять какого-то действия, то последствия будут абсолютно непредсказуемыми — арест и так далее, — мы договорились с Кузиным сделать абсолютно нейтральную биографическую картину. Я сказал, что ради спасения студии, чтобы там все не закрыли, я это смонтирую, тем самым заткнув рот им, чтобы они не пикали и не продолжали искать первый фильм (они это все равно делали через подставных лиц, вызывая на допросы монтажеров-девочек…). Для этого нового варианта я снимал Темирканова с 5-й симфонией Шостаковича и Пендерецкого, когда он приезжал в консерваторию и дирижировал там 14‐й симфонией. Там мы познакомились с ним. И вот снятые мной фрагменты его дирижирования в Москве вошли в этот фильм. И то цензура возражала против Пендерецкого, опять требовали его выбросить. Я сказал, что теперь-то уж точно не дам, потому что понимал: вырежу я его сейчас — и вообще не сохранится это. Никто не сохранит этот кусок с ним. Ну, Темирканова много снимали, а Пендерецкого — в России, да еще дирижирующего Шостаковичем, да в Большом зале консерватории… И это осталось. Но я с тех пор не смотрел картину, даже не знаю, что там… Уверяю вас, что ее если и стоит посмотреть, то только из‐за Пендерецкого, потому что как кинематографическое произведение мне это не интересно и я не вспоминаю об этом. Для меня это важно как факт, что удалось собраться с силами и сделать так, чтобы не разогнали вообще эту студию и не уничтожили ее. Всё! И мне даже возвращаться мыслями в тот период по-прежнему грустно, потому что это было такое насилие, такая демонстрация неравенства возможностей — моих как гражданина и их… Хотя я не считаю, что я проиграл. Я сохранил картину — и, в конце концов, я сижу напротив вас еще живой.

Эта вторая пленка у вас есть?

У меня ее нет, на студии документальных фильмов она, возможно, есть. Она просто называется, по-моему, «Дмитрий Шостакович». Я ее с тех пор не видел, и судьба ее мне совсем не интересна. Закрыть студию они не смогли, уволить директора они не смогли. И этот человек — Владилен Кузин — он еще неоднократно прикрывал меня. Когда была сделана «Жертва вечерняя» — абсолютно антисоветская картина, как они считали, — он спас ее у себя, хранил в сейфе. Фильм «Союзники»[18] он тоже прикрывал, не давал уничтожить негатив. Блестящий, выдающийся, смелый, абсолютно порядочный человек. В этой ленинградской кинематографической среде сейчас таких людей нет, конечно. Он готов был защищать режиссера, которого любил, которому верил. Он упирался и ни разу меня не сдал. Он мог сказать на допросах: «Да, сейчас весь материал на руках у Сокурова, его спрашивайте». Но ни разу он не назвал мою фамилию. Ни разу!

А что властям не понравилось в фильме «Союзники»?

Мотивировки были абсолютно политические: что это проамериканская картина, с эстетикой, несовместимой с нашей, что слишком много музыки, слишком большое внимание уделяется отношениям с союзниками, перекос в эту сторону. Ну и слишком динамичная, с «это что за шуточки такие»… Шесть раз ее пытались сдать.

Делая какие-то изменения?

Нет. Я два раза ездил, потом меня перестали воспринимать, сказали, чтобы больше не приезжал, даже пропуск не давали в Госкино. Никифоров Анатолий Викторович, редактор и автор сценария, возил ее — он как зам. главного редактора студии имел на это право. Маниакально возил-возил-возил, пока не заглохло окончательно. Но поскольку она не была принята, пришлось сделать что-то другое, сейчас уже не помню. Это было сделано, чтобы отвязаться от них.

То есть ситуация с «Альтовой сонатой» повторилась в точности.

Они очень раздражались от этого, потому что примеров таких не было, и они очень хотели наказать студию. Конечно, они понимали, что это попытка сохранить картину, сохранить убеждения и абсолютно демонстративное несогласие с замечаниями, которые делались. Количество замечаний по «И ничего больше» было такое, что совершенно бессмысленно их даже выслушивать до конца, причем они делались в абсолютно хамской манере… Но я человек социальный, и я не мог допустить, чтобы студия, которая дала мне возможность сделать картину, пострадала, чтобы пострадали люди — ведь если фильм не принимали, студию лишали премиальных, а для многих эти квартальные премии были очень важны, жили очень скромно. Я посчитал бы себя тогда абсолютно безнравственным человеком. И я понимал цену поступка — политический скандал. Поэтому никаких угрызений совести никогда не чувствовал абсолютно.

Как вы воспринимаете сейчас то время и вашу жизнь тогда?