Интонация. Александр Сокуров

Атмосфера была настолько тяжелой, она настолько тяжело мной переживалась… Я был абсолютно один, я не мог обратиться ни к кому за помощью… Я даже не мог никому рассказать, что происходит со мной, — про следствие, которое велось вокруг меня, про все эти допросы…. Со дня на день я мог быть осужден и отправлен в известный мне лагерь под Сыктывкаром. Поэтому состояние было очень тяжелое. Это была тяжелая борьба. Но эта была борьба, гораздо более благородная, чем та, которую ведет художественный автор сегодня. Там противник был очевидный, ясный, видный в упор, с совершенно определенным мировоззрением, принципами и способами действия, — то есть я прекрасно понимал, что такое советская действительность, что такое коммунистическая партия. Они все декларировали свой социалистический реализм, и было понятно, из чего это сделано. Они точно говорили, что им нравится и что им не нравится. Меня прямо в лицо называли подонком и обещали, что «не сегодня, так завтра ты в этот лагерь уедешь». Было следствие, были допросы — все открыто было. Что сейчас вокруг меня происходит, что сейчас могут со мной сделать? Ни за одну секунду жизни я не могу ручаться совершенно. Все что угодно может быть с человеком[19].

Три вариации на тему DSCH

На черном фоне появляется световое пятно. Оно расплывается, раздувается, потом схлопывается. Возникает какое-то жужжание, которое вдруг оказывается игрой альта. Но это еще не Альтовая соната Шостаковича — она зазвучит позже. А прежде нам предстоит услышать песню «Родина слышит» — этот проникнутый советским идеализмом светлый гимн принадлежит перу того же композитора, что и главное произведение фильма. И лишь затем начинает звучать мрачный фрагмент Альтовой сонаты Ор. 147, а на экране появляется фотография с мальчиком, склонившим голову на колени матери, — это Шостакович. В контексте траурной поступи музыки фотография выглядит трагично, по-экспрессионистски изломанно. Здесь нет ни умиления, ни биографической отстраненности. Ребенок кажется мертвым. Жуткий образ! И тут же демонстрируются кадры дачи композитора, где он скончался в 1975 году, а закадровый голос Сокурова начинает рассказ: «Это лето было последним в жизни композитора». Детство — и сразу смерть. Начало — оно же конец.

Сокуров соединяет несоединимое как по горизонтали (последовательность образов, смыслов), так и по вертикали (наложение совершенно разных по эмоциональному наполнению визуальных и звуковых элементов) — и добивается поразительного эффекта спрессованного времени и перманентного контраста. Эмоции и события сплетаются в один клубок, искрящийся внутренними противоречиями.

Развивая эйзенштейновскую теорию звукозрительного контрапункта, режиссер с помощью музыки наполняет трагическим содержанием нейтральные кадры хроники, а то и радикально переосмысляет их. Так, например, видеозапись парада (с танцами, размахиванием флагами и прочими атрибутами советских массовых действ) сопровождается музыкой «эпизода расстрела» из второй части Симфонии № 11. Вожди на трибуне Мавзолея самодовольно аплодируют — обманутому народу ли? Сталинским тройкам? Или Шостаковичу?

Обратный пример — с внешне оптимистичной музыкой и пугающим видеорядом — мы видим во время звучания второй части Симфонии № 1. На экране в это время чередуются кадры с ухмыляющимся Сталиным, девушкой, кричащей в неистовом, исступленном восторге, и танцующими людьми. Несколькими годами позже Сокуров сделает танец сюжетным лейтмотивом фильма про Вторую мировую войну — «И ничего больше», создав свои «песни и пляски смерти».

Портрет Шостаковича получился в «Альтовой сонате» не менее трагическим, чем исторический фон. Болезнь, смерть, непонимание, тяготы жизни, неудачи — эти темы доминируют в повествовании. При этом режиссер говорит и о триумфах Шостаковича, о высочайших оценках, которые давали его творчеству Глазунов, Соллертинский, Шебалин. Не умалчивается и получение Шостаковичем Ленинской премии. Но в отношении всех этих моментов Сокуров смог найти удивительно точную, мудрую интонацию (хотя на момент съемок картины ему еще не было и тридцати лет). Те штампы, которые норовила навязать госпропаганда Шостаковичу, все те маски, которые пытались ему приклеить («Шостакович — лауреат», «Шостакович — борец», «Шостакович — народный композитор»), Сокуров снимает — и даже не собственными закадровыми комментариями, а кинематографическими и музыкальными средствами: удачно найденной видеохроникой, выразительными фотографиями, неожиданным монтажом, красноречивой музыкой.

Очевидно, что совсем не таким видело партийное начальство первый полнометражный фильм о «советском композиторе № 1»!