Я, конечно, знаю музыкальную грамоту, но не умею ни на одном музыкальном инструменте играть. Условия семейные были такие, что максимум, что отец мог позволить, — это купить мне аккордеон. Я был таким маленьким, что физически это было невыносимо и как-то унизительно для меня, потому что еще раз подчеркивало мою малость по росту. И, конечно, я еще был с ногой больной, а этот инструмент — большой, красивый немецкий аккордеон… Как-то это было неудачно все. Конечно, я всегда мечтал научиться играть на фортепиано, и сейчас периодически возвращаюсь к этому, и понимаю, что время упущено. В обучении на инструменте есть элемент колоссальной эволюции, и я боюсь, что неспособен на это, на такую эволюцию. Потому что я настолько глубоко врос в какую-то жизненную борьбу и настолько тяжело бывает… Но я все время почему-то к этому возвращаюсь. И есть у меня какое-то ощущение несоответствия, потому что когда ты так много музыки слышал, так много знаешь, садиться начинать учить с нуля… Я боюсь слишком глубоко нырнуть в «анатомию». Боюсь, что получится как у врачей: когда ты врач, ты знаешь в организме все органы, а нужно чувствовать единое целое. Я могу позволить себе роскошь воспринимать музыку как единое целое, как произведение, с точки зрения ее эмоциональной драматургии, с точки зрения ее сущности, сущности художественной.
Да, да, я об этом. А может, это просто оправдание моей лености и того, что я отдаю свое жизненное время другому. Может, мне надо плюнуть на все эти градостроительные дела, которыми я сейчас занят, и заняться вот этим? У меня часто возникает страх, когда работаю с музыкой, потому что я недостаточно глубоко, недостаточно систематически, недостаточно профессионально музыку знаю.
Эту поразительную тему я услышал на пластинке Рождественского. Я очень люблю этого дирижера, авторитет его был огромный — и профессиональный, и человеческий… Я отслеживал каждую его новую запись. Его пластинки всегда были событием. И вот однажды вышла пластинка-«гигант», и там такая «солянка», то есть много произведений разных авторов. И в том числе вот это сочинение Нуссио. До этого его никто не исполнял, мы его совсем не знали. И оно мне показалось пронзительным. Я в то время как раз задумывал картину «Одинокий голос человека» по Платонову, и мне нужна была основная тема душевной боли одинокого человека. И ничего рядом с этим я не мог найти… Ни у Глинки, которого я очень люблю, ни у Бетховена, у которого есть вещи очень тонкие… Но вот такой целой истории, целого рассказа, который есть в этом произведении, ни у кого нет в столь небольшой форме. Произведение в фильме звучит от начала до конца. Я был влюблен в эту музыку и всегда ждал, когда смотрел картину, момента, когда она впервые возникнет. И я обратил внимание, что если я как автор жду этого, — значит, найдено правильное решение. В данном случае это всегда так. И меня абсолютно не интересовало историческое несоответствие, абсолютно не интересовало то, что там есть несоответствие культур (условно говоря, славянской и европейской страны), и сам характер звучания и состав, с помощью которого эта музыка исполняется, сложный и совсем не рабоче-крестьянский, не советский… Но в «Одиноком голосе человека» вообще полная свобода, я решил, что не буду ни на что оборачиваться, буду делать то, что считаю нужным… Нуссио для меня был знаком моей жизни и судьбы моей, потому что у картины была ужасно тяжелая судьба, и всегда, когда у меня возникает вот это пронзительное чувство, когда я жду помощи и хочу ее оказать сам себе, потому что никто больше не может, я стараюсь ставить эту тему.