(Интро)миссия

„…Ну вот, и этому сказал, что он самый лучший. Повторяться начал, старик! Когда-нибудь они соберутся все вместе и спросят: а кто на самом деле самый лучший? Я ж не смогу ответить! И мне будет стыдно. Всё, эти слова забыл… И про то, что с первого взгляда понравился — тоже. А впрочем, с чего бы это им всем вместе собираться? Тоже мне, братья молочные! Нет, это у них глубоко личное. Это я могу визжать об этом при каждом удобном и, что самое противное, неудобном случае. Вот и книжку об этом напишу когда-нибудь. Что толку, что изменю имена на прямо противоположные и место действия закамуфлирую до неузнаваемости? Они-то прочтут и поймут… Правильно ли я поступлю, когда, придя из армии, начну ворошить свой Дневник Наблюдений и воссоздавать прожитое на бумаге? Может, прав был Славик, когда говорил про бабочек, пришпиленных иголкой в коллекционном альбоме? Или тот же Ёжик, когда говорил о моей зацикленности на „говённых делах“? То, что для меня в этой проклятой армии является неотъемлемой частью жизни, для многих из них — эпизод, мгновение, о котором они стараются поскорее забыть, просто вычеркнуть его из памяти, будто его и не было вовсе. А тут я, прилежно заносящий в дневник новые имена… Нет, я приеду домой и напишу о них! Мне мало моих дневников. Когда я буду писать книгу об армии, а потом считывать, потом еще раз корректировать — каждый раз я буду возвращаться туда. Это дембельский альбом, полностью сотканный из букв, из слов, которыми я попытаюсь передать свои мысли, свои чувства. Я оставлю на страницах всего себя. Жизнь изменится. Я точно знаю, что по возвращении домой я даже и близко не смогу подойти к одной сотой тех чувств, которыми так щедро одарила меня армия. Это мой мир, и я сделаю так, чтобы всегда иметь его перед глазами. Совершив попытку интромиссии в самого себя, я увидел, что не всё так уж и безнадежно. Это была и интромиссия в мир тех, кто встретился на моем пути. Как противный шланг для транспортировки желудочного сока, я засунул щупальца в других. Я понял их. Я полюбил их. Я выебал их мозги и достал оттуда всю их начинку. И обнаружил для себя, что говна на свете не так уж и много. Говно воняет уже при прикосновении. Самое удивительное, что иногда всё хорошее спрятано под слоем мерзкого вонючего говна. Армия — самое великое говно из всех. Армия хуже говна. Но под мерзким вонючим слоем, если нырнуть и достать до дна… так вот — на дне ты найдешь настоящие алмазы! Я люблю говно. Уже полтора года я дышу этой вонью и получаю от этого всё большее удовольствие. До дна с драгоценностями осталось совсем немного. Я уже нашел небольшой клад…“

(Дневник Наблюдений. Запись от 6

апреля 1989 года, Волковыск, БССР)

Мне было всё равно, доложит Виктор своему корефану или еще кому-нибудь. Моя репутация педика была настолько незыблема, что еще одно подтверждение показалось бы всем смешным. Конечно, многие не были до конца уверены, а спросить прямо не хватало либо смелости, либо совести. Даже все те, кто уже попробовал меня, не говорили об этом между собой. Я полностью в этом уверен — я бы почувствовал это. Думаю, тот же Боб прекрасно знал о моих отношениях и со Славиком, и с Ромкой. Да и те про Боба знали. Наверно, находились другие темы для обсуждения — проверка, например. Начальник штаба приказал в последний день перед проверкой налепить новые бирки везде: на кровати, тумбочки, тетрадки для политзанятий (непристойные рисунки мне пришлось выдрать). В этот день я трудился, как падчерица у десяти мачех, и спать лег поздно. К приезду начальника из округа вышел заспанный, с кругами под глазами. Хорошо, что ему до этого не было никакого дела. Главный начальник Мойдодыра и всех нас не выглядел так сурово, как я представил себе, видя беготню офицеров перед его приездом: каменное лицо, взгляд спокойный, означающий скорее удовлетворение от своей должности, чем недовольство подчиненными. Усы скрывали усмешку, когда Мойдодыр приближался к нему на своих костяных ногах, дабы отдать рапорт. Не знаю, почему все помешались на противогазах. Шеф действительно отправился смотреть состояние убежища сразу после развода. Из этого я заключил, что дело это первостепенное, государственной важности. Даже испугался: а вдруг американцы и вправду скоро ракеты на нас пустят? Но всё то же умиротворенное лицо успокоило меня. Из убежища он вышел довольный. По его физиономии я бы никогда об этом не догадался, но стоило бросить взгляд на Мойдодыра — и стало ясно, что шефа он удовлетворил. Вернее, я. А еще вернее — увы, мои бирки.

Было бы нескромно так утверждать, если бы не Мойдодыр. На следующий день, благополучно пожелав шефу дорогу скатертью, наш командир перед всем строем объявил мне благодарность. Пришлось говорить в ответ, что я служу Советскому Союзу. Мне показалось, что этот момент Денис скривил рожу в улыбке. Пустячок, но неприятно…