(Интро)миссия

Подготовка заключалась в чистке сапог и перекуре. Убедившись в том, что мои сапожки выглядят неплохо и даже сексуально, я уединился за штабом и отдался думам. По большому счету, мне здесь не нравится. Кругом одни дебилы, жрать нечего. Надо сматывать отсюда удочки. Только вот как? В обморок упасть, что ли? Вроде бы рано. Надо обстановку до конца разведать. Приглядеться, посмотреть, что будет дальше. А хотя, чего неясного? Вадим меня уест. Надо поговорить со Стасом. Я его уже хочу. Заодно и защитой заручусь. Но это уже проституция какая-то… А вообще-то нет — он же хороший. Отдамся непременно! Как только — так сразу.

В это время на горизонте показалось быдло и гаркнуло о начале построения. Я медленно поплелся по направлению к плацу. Стас построил нас перед входом на священное место части, и мы бодро прошествовали мимо уже готовых к действу офицеров и прапорщиков. Толстяк был прав: их оказалось в два раза больше, чем нас. Офицеры ничем от прапорщиков, кроме погон, не отличались. По их физиономиям я сразу определил, что попал явно не в компанию трезвенников. И, несмотря на то, что мы встали в пяти метрах от более старших сослуживцев, мой уже действующий нос уловил стойкий запах перегара. Кто-то из них рассказывал подробности проведенной в обществе тёлки ночи. Из этого я сделал окончательный вывод, что попал к чуждым мне элементам. И среди них я не нашел никого, кто бы отвечал требованиям, необходимым для роли моего возлюбленного. Прапорщики — это вообще что-то! Почти у всех морды — по пять моих. Задницы и морды одинаковые. Ночью и перепутать можно. Мне стало еще веселее, когда в поле зрения показались командир части с замполитом. Замполит — рыжий, лысоватый, на хорька похожий. На старого потасканного хорька. А командир… Что-то длинное, худое, сгорбленное под ношей ответственности за нас и за передовой рубеж. „Тут из маминой из спальни, кривоногий и хромой, выбегает Умывальник и качает головой“. Один к одному! Мойдодыр — и всё тут. Уписаться можно! Настроение так всё и поднялось.

Последовала команда „Равняйсь!“, и я элегантно повернул голову вправо. Потом — „Смирно!“ Я присмирел. Потом — „Вольно!“ Как в армии. Командир, вернее, Мойдодыр, что-то стал говорить. Я ничего не понял. Это была смесь из белорусского, русского и мойдодырского. Я поинтересовался у кого-то из сослуживцев, о чём эта птичка щебечет. На политзанятия, оказывается, зовет. На этом всё и кончилось. Развод мне не понравился. Да что и говорить — любой развод всегда неприятен.

В нашей части, впрочем, как и во всех остальных, была веселая вещица — Ленинская комната. На стенах — портреты членов Политбюро ЦК КПСС, как здравствовавших, так и приказавших долго жить или отправленных на пенсию. Просто забыли сменить. Висит список стран НАТО и Варшавского договора. Понятно, что первые написаны черной тушью, а вторые — догадайтесь сами. Какой-то грамотей писал. Столицу Дании он удостоил двумя „п“ и двумя „н“ на конце, зато Брюссель лишился одной из своих „с“. На другой стене, под потолком, висела карта с боевым путем теперь уже родной мне части во времена Великой Отечественной. Не очень далеко часть ушла, так из родной Белоруссии и не вылезла. Завязла в болотах под Гродно. Портреты воинов-интернационалистов, воевавших в Афганистане, с описанием их подвигов. Вот уж на кого мне не хотелось смотреть, так это на них. Да, телек цветной! Ковровая дорожка перед ним и семь столов. За них нас и рассадили. Пришел замполит, только хотел рот открыть, как ввалился Мойдодыр. Замполит проглотил свои политические слова и нервно заорал: „Встать! Смирно!“ Я чуть под стол со страху не скатился. Мойдодыр убедился, что почести ему оказаны, и разрешил садиться. Достал книгу приказов и стал читать. Из того, что понял, я сделал вывод, что он доводит до нашего сведения примеры неуставных отношений. И как с ними борются. Кому два года дисбата, кому — пять лет тюрьмы. Резюме такое: не надо, товарищи, ссориться, делить вам нечего, давайте жить дружно. Даже что-то про гомосексуализм было. Это слово, слетевшее с уст Кота Леопольда, я понял без переводчика. Где-то раньше я его слышал, только вот не помню, где.

Тут Мойдодыр поднял голову, увидел меня и слегка удивился. Потом с чувством глубочайшего удовлетворения выслушал мой рассказ о себе, без подробностей, и, конечно, спросил о том, как я намереваюсь служить. Насчет последнего я ничего конкретного не сказал. Откуда же я знал, в каком госпитале я окажусь? Я сказал правду: „Не знаю“. Мойдодыр с милой до ужаса улыбкой попросил подняться к нему вместо перекура. Я набрался хамства и покурил, прежде чем идти к нему.

Поднимаюсь на второй этаж. Стучу. Что-то отзывается. Вхожу. Сидит за столом. Держит в руках трехтомник моей истории болезни. Всех историй всех болезней всех времен и всех народов. Уже сидя, я засыпаю Мойдодыра медицинскими терминами. Он удивляется. Наверно, тому, как земля до сих пор меня не приняла. Хотя нет — не удивляется. Тупой он. Это я смекаю сразу, и к концу нашего разговора лапша килограммами валится с его страшных ушей.