(Интро)миссия

— Что, значит, служить не хочешь?

— Как же, хочу! Но, боюсь, не смогу.

— Неужели сердце так болит?

— Ага. Так точно.

— У меня тоже иногда побаливает, но ведь мне-то за пятьдесят!

— А мне почти девятнадцать, но всё равно болит.

Вот так мы с ним и переговарились. Я не удивился тому, что у него что-то болит. По-моему, не должно быть такого места, которое у него бы не болело. А кое-что вообще лет двадцать назад рудиментом стало. Я бы на его месте давно загнулся. А он тридцать лет служит. От меня бы давно остались рожки да ножки. А он еще двигается. И глаза такие добрые-добрые… Как у дедушки Ленина.

А доброта его действительно не знала границ. Он заявил, что хочет отправить меня на обследование. Вот если оно покажет, что я здоров — тогда держись, Димка! Значит, не совсем дурак. Да к тому же еще и телепат: самые мои сокровенные мысли прочел. Хотя они на лбу были крупным шрифтом набраны. Я постарался заверить Мойдодыра, что родная медицина меня оправдает, и поблагодарил за чуткость и внимание. Мойдодыр ничего не ответил. Снял трубку и попросил ее, чтобы карета за мной была подана по окончании великого таинства, названного политзанятиями.

Я вернулся в Ленинскую комнату, сияя, как заря коммунизма. Замполит горел желанием выяснить мои умственные способности и вызвал к огромной карте на полстены. Пришлось показывать все страны Варшавского договора и стан врагов. Когда я стал называть их столицы, обратил внимание на ошибки на стене. Майор понял, с кем имеет дело, и попытался засыпать меня более сложными, как ему казалось, вопросами, типа вражеских блоков АНЗЮС и АНЗЮК — наверное, это считалось высшим пилотажем. Отвечая, я чувствовал себя по меньшей мере гениальным. А после того, как сказал, что столица Новой Зеландии — Веллингтон с двумя „л“, думал, что мне устроят овации. Не-а! Все втихомолку занимались своими делами. „Старики“ писали письма с фронта. Вадим с умным выражением лица (насколько это было возможным) что-то писал крупными буквами — не иначе как „Копенгаген“ с тремя „п“. Майор мне поставил пятерку и углубился в рассказ о новых директивах военного командования. Так тусовка и подошла к концу.

Выйдя из штаба, я расстроился, ибо за мной еще не заехали. Взял шмотки и устроился под деревом. Ко мне подсел Вовчик — тот, что бессовестно удрал при акте надругательства над нашими погонами в Минске. Сказал, что „деды“ мной недовольны, и предупредил о возможных проблемах сегодня ночью. И на том спасибо. Вот интересно: а в чём же сии проблемы будут заключаться? Неужели групповуха? Я аж возбуждаться начал, пока не подумал, что и в темноте они все страшные. Жаль, что я этого не попробую. Покидаю я вас, убогих…

Появилось авто. За рулем сидел один из потенциальных экзекуторов. Не помню, как он назывался. Да и неважно это. Поумнее всех остальных. Сразу просек, что у меня нет охоты с ним разговаривать. Ехали минут пятнадцать, так всю дорогу и просидели молча. И даже не попрощались.

10. Голубая рапсодия

Устроили меня в терапевтическое отделение местного госпиталя. Главное здание было двухэтажным. Первый этаж — приемное отделение, немножко кожного, и моя, сразу родная, терапия. На втором этаже — хирургия. Как сейчас помню год постройки: 1897. Да, еще столовая на втором этаже. Остальные домики поменьше. Магазин тоже маленький. Вдали, как ему и полагается, инфекционное отделение. Даже огород имеет место быть. Маленький, но что-то там растет — я в этом не разбираюсь. Палата просторная, на восемь человек. Потолки высоченные. Класс! Нравится мне здесь. Только вот опять забор. А за ним дома, такие красивые и частные. Один вообще деревянный. Деревянный и голубой. Вот если б там и хозяин был под цвет дома! Да куда уж там! Не дождешься от них. Кому какое дело, что я изнемогаю от спермотоксикоза? Но это не заболевание для комиссования, надо доказывать, что я имею полное право уехать отсюда прям домой. Это последний мой госпиталь. Сейчас или никогда!

Так я думал, лежа на кровати в углу просторной палаты. Никого не было, хотя, судя по полотенцам, еще трое должны были быть.