Но при всем отвратительном уродстве внешности, они не были мне совсем незнакомы. Я тотчас узнал их, ибо рельефные изображения на тиаре из исторического музея Ньюберипорта накрепко запечатлелись в моей памяти. Это были мерзопакостные рыбожабы неведомой породы — живые и отвратительные! — и, едва увидев их, я сразу догадался, кого же мне напомнил тот горбатый священник в тиаре, промелькнувший в темном церковном подвале… Количество марширующих тварей не поддавалось исчислению. Создавалось впечатление, что на это шоссе стеклась бесчисленная их орда, а возможно, я успел увидеть лишь малую часть их несметных полчищ. И в следующий момент эту леденящую кровь картину милосердно сменило забытье обморока — первого в моей жизни.
Ласковый дневной дождь оросил мое лицо, и я очнулся, лежа в кустах рядом с железнодорожной колеей, а когда, шатаясь, добрел до шоссе, то не обнаружил ни следа в свежей слякоти. Рыбная вонь тоже исчезла. Вдалеке, в юго-восточной части неба, серели силуэты провалившихся крыш и порушенных башен Инсмута, но на всей болотистой равнине вокруг я не смог, сколько ни силился, заметить ни единой живой души. Мои часы все еще шли и сообщили, что время уже за полдень.
Все, что произошло со мной ночью, подернулось туманом сомнений, но интуитивно я чувствовал, что все это было неспроста и имело некую ужасную подоплеку. Мне надо было как можно скорее убраться подальше от объятого зловещей мглой Инсмута, но при первой попытке встать я еще не был уверен, смогу ли идти вообще. Несмотря на слабость, голод, ужас и отчаяние, через некоторое время мне стало ясно, что я все же способен передвигаться, и я медленно побрел по шоссе в сторону Раули. К вечеру я добрался до городка, утолил голод и привел себя в порядок, прикупив кое-что из одежды. Я сел на ночной поезд до Аркхема и на следующий день имел долгую откровенную беседу с тамошними правительственными чиновниками — позднее те же показания мне пришлось повторить и в Бостоне. Публика уже знает главный итог этих бесед — и я хотел бы надеяться, ради своего же блага, что больше мне добавить нечего. Возможно, я стал жертвой внезапного приступа безумия, оказался во власти величайшего ужаса — или соприкоснулся с величайшим чудом.
Как вы можете догадаться, я отказался от почти всех заранее запланированных целей своего путешествия, а именно от изучения местных достопримечательностей, архитектурных памятников и древностей. И я не осмелился взглянуть на то диковинное украшение, которое, как говорили, хранилось в музее Мискатоникского университета. Впрочем, в Аркхеме я провел время с пользой, собрав массу сведений о своей семье, о чем давно мечтал. Это были отрывочные и не всегда точные сведения, что правда, то правда, но им можно было найти хорошее применение позже, когда у меня нашлось бы время для их сверки и систематизации. Куратор тамошнего исторического общества — мистер Б. Лафэм Пибоди — весьма любезно оказал мне всяческую помощь и выказал необычайный интерес, услышав, что я прихожусь правнуком Элизе Орн из Аркхема, родившейся в 1867 году и в возрасте семнадцати лет вышедшей замуж за уроженца Огайо Джеймса Уильямсона.
Самое же загадочное заключалось в отсутствии достоверных сведений о происхождении ее официально зарегистрированных родителей, Эноха и Лидии Марш, — во всяком случае, среди старинных семей Нью-Гэмпшира таковых никто не знал. Возможно, как предполагали многие, она была биологической дочерью какого-то известного Марша, ибо у нее был характерный для Маршей разрез глаз. Главные же загадки начались после ее ранней смерти родами, то есть при появлении на свет моей бабки — ее единственного ребенка. Так как у меня уже сложились весьма неблагоприятные впечатления, связанные с кланом Маршей, я без всякой радости отнесся к известию, что они составляют ветвь моего генеалогического древа, как не обрадовало меня и предположение мистера Пибоди, что и у меня разрез глаз, оказывается, такой же, как у Маршей. Тем не менее я был благодарен ему за ценные сведения, к тому же я составил подробные заметки и списки книг, в которых можно было найти тщательно задокументированную историю семьи Орн.