Иные песни

Господин Бербелек отплыл на сотню пусов и повернул, идя теперь на веслах параллельно берегу. Высматривал кентавров и дриад под зеленой звездой. Часть лодок дрейфовала с погашенными фонарями, соединившись бортами, симметричные тени. Но все же большинство Исидовых любовников еще кружили в поиске. Поворачивались, всматриваясь в лицо каждого проплывающего мимо лодочника и в рисунки, украшающие борт его лодки. В один из моментов Иерониму показалось, что он различил лицо Давида Моншеба. (Где Алитэ? Нужно было расспросить Антона. Но и — где Авель? Мне следовало бы старательнее примеряться к роли отца, невозможно, чтобы это оказалось настолько трудным.) Моншеб — благороднорожденный, для него это развлечение. Среди простонародья весьма популярны легенды об отважных юношах, которые, рискуя жизнью, пробираются в святую ночь на краденых лодках в воды аристократов и гасят фонарь какой-то божественно-прекрасной эстле. Может, и содержится в том частичка правды, ведь для отроковиц из мраморных дворцов эта легенда тоже некоторым образом привлекательна…

Впереди, слева: кентавры на весеннем лугу. Спокойная вода омывает эллинский орнамент на колышущейся в ленивом дрейфе лодке. Поставленный на ней шелковый шатер скрывает фигуру пассажира. Господин Бербелек на миг замер с поднятым веслом. Подгреб им еще пару раз, подплывая с другой стороны дрейфующей лодки, чтобы удостовериться. Но сомнений нет: красноволосая дриада кралась к притаившемуся охотнику, Мареотида лизала их стопы.

Иероним бессознательно проверил кинжал. На месте. Огляделся. Ближайшие свидетели как минимум в сорока пусах. До берега — пусов сто двадцать. Есть ли еще причина, чтобы медлить? Никакой. Он погреб вперед.

Лодки отерлись бортами. Он отложил весло, ухватился за шнуры. Отодвинулся зеленый шелк, рука с браслетом-змейкой помогла ему затянуть узел. Колыбели прильнули друг к другу по всей длине, нос к корме, корма к носу.

Он потянулся за кинжалом.

— Погаси, — приказала она.

Погасить фонарь — да, конечно же. Погасил свой, отступил на корму, перескочил на лодку Шулимы и погасил ее. Поворачиваясь к шатру —

Потянулся за кинжалом.

На ней тоже лишь кируфа, белая, расстегнутая, с капюшоном, наброшенным на стянутые на затылке волосы. Она сидела на бахромчатых подушках, скрестив ноги, с миской фруктов между ними; маленьким кривым ножом как раз очищала апельсин и, когда господин Бербелек повернулся, бросила плод ему — без предупреждения. Он поймал в последний миг, выдернув руку из рукава.

— Садись, садись, — промурлыкала она, вытирая липкие от сладкого сока пальцы о хлопковый платок. Единственный свет под балдахином — сочащиеся с носа отблески от города и звезд; даже не заслоняй его Иероним, в этом шелковом полумраке было бы непросто различить лицо женщины и прочесть его выражение. Ей достаточно было всего лишь слегка склонить голову под капюшоном. Смотрит ли она на меня вообще? Проклятый апельсин, пальцы липнут.

Он сел.

Шулима отставила миску, зевнула, вытянув руки над головой — кируфа разошлась окончательно, капюшон упал на спину, — усмехнувшись, пнула к Иерониму округлую подушку, а после, одним текучим, преисполненным девичьей грации движением, вытянулась перед Бербелеком на мягкой подстилке: голова на подпертых локтями руках, лукавый блеск в глазах, согнутые в коленях ноги покачиваются в ритме легкого движения лодки, на пальцах ног взблескивают серебряные кольца, подошвы белы, как вистульский снег.

— Шпионишь за мной, — сказала она.

Он потянулся за кинжалом.

— Ой, у тебя апельсин упал.

Почти насильно она сунула фрукт ему в руки. Лицо ее оказалось так близко, не было бы нужды наклоняться, не было бы нужды протягивать руку, воткнул бы пламенное острие ей в глаз, прежде чем она успела бы моргнуть. Только вот тот шеолов апельсин, что ему делать с апельсином?

Шулима усмехается иронично, ножки движутся в тени.

— Друг сообщил, что какие-то люди выспрашивают о моих старых финансовых делах, что где покупала и за сколько, откуда происходят деньги и все такое. Оказалось, что это партнеры некоего господина Панатакиса. Того самого, кто представляет в Африке интересы твоей компании. Ты ведь не будешь отпираться, а, Иероним?

Он выбросил апельсин за борт, вытер ладонь о полу черных одежд.

— Кто ты такая? — прохрипел наконец.

Она засмеялась.

— Ну вот, ты ведь не надеялся, что в ночь Исиды женщина выдаст все свои секреты?

— Помет Чернокнижника!

— Не верь этому Панатакису, он величайший обманщик Александрии. Он сильнее, чем кажется, не смог бы так обогатиться, обладая морфой невольника, не дай внешности себя обмануть.

— Ты сидела у его трона во время Крымской Клятвы!

Она надула губки.

— Ой-ой-ой, конец теперь Шулиме.

Она смеется над ним! Кровь зашумела в ушах.

Он потянулся за кинжалом.