Иные песни

Тем временем, разговаривали они о банальных вещах, обменивались анекдотами; Гиерокхарис рассказывал истории мест, которые они проезжали, пан Бербелек — смешные и страшные легенде о Луне, что ходили по Земле. Несколько раз Гиерокхарис погружался в меланхолические воспоминания о детстве, проведенном с Шулимой. Он был моложе ее почти что на сотню лет. Она первая забирала его на прогулки в паровые чащи, с ней первой ходил он под парусом по горячим лунным морям, под ее присмотром подстрелил первого анайреса, ей шептал в секрете о своих первых любовных переживаниях, по ее приказу исполнил первый приговор, вырезав сердце какантропа. Они были родом от семени разных мужчин (отцом Шулимы был Адам Амитасе, текнитес психе; дедом Гиерокхариса — Аракс, арес), но ведь наиболее сильной в них оставалась морфа Иллеи, так что было много похожего.

— Ты его помнишь? — спросил пан Бербелек.

— Кого?

— Ее отца, эстлоса Амитасе.

— Он умер еще до моего рождения.

— Ах, ну да. Судьба смертных, которых полюбили боги.

— По крайней мере, ты предполагаешь, что она и вправду его любила, — рассмеялся Гиерокхарис. — Спасибо и за это.

— Она его любила, но он был обязан любить ее. Между сильными и слабыми нет любви, дружбы, уважения, благодарности. Есть только насилие.

— Так говорят, — буркнул Гиерокхарис. — Но, быть может, для по-настоящему могущественных кратистосов и эта невозможность становится возможной.

В час Азии в Диес Солис — а Солнце и вправду уже поднималось над Луной, значительно перегнав ее в ежемесячной гонке вокруг Земли — карета проехала Тронный Перевал и съехала на Абазон, центральное плоскогорье, свернувшееся вдоль берега Раненого Моря. От растворенного в его водах пыра, высокие волны мелкого моря в солнечном свете набирали цвета бледных румян, а ночью — грязного, разваренного сахара.

На Абазоне растянулся Лабиринт. Дом Госпожи, печать ее ауры, Город Гармонии, столица Луны, место начала, в котором она высадилась после Изгнания, и откуда ее антос начал охватывать планету; Четвертый Лабиринт. Земляне могли заметить его на лице Луны в виде маленькой треугольной мозаики, астрономической брошки, сплетенной из сотен геометрических линий. Глядящие через телескопы астрологи вычерчивали его форму с детальной точностью, десятилетиями споря один с другим относительно солидности наблюдений. Ведь Лабиринт не обладал постоянной формой, менялся во времени; его Формой был принцип регулярности, а не какая-то конкретная физическая фигура. Здесь был центр короны Иллеи, ось ее морфы, внедренная в керос так сильно и глубоко, что, в каком-то смысле, сам Лабиринт был Иллеей — точно так же, как Чернокнижником были чудовищные геоморфии Уральских гор.

Лабиринт тянулся на двадцать стадионов вдоль берега моря и на пятьдесят — в глубину суши — равнобедренный треугольник ярких огней и дрожащего этхера. В Лабиринт въезжали с северо-запада, между рядами ураноизных мельниц, перемалывающих лунное зерно с северных ферм. Здесь уже пришлось притормозить, возница поднял перпетуум мобили кареты, апексы сами тянули этхерную конструкцию. Пан Бербелек разглядывался по аллеям и площадям Лабиринта. Его стены — это плотные массы огненной растительности, натуральные скальные формации, морфинги Земли и Огня; часть Лабиринта лежит под поверхностью Луны. И в то же самое время, его стены — это еще и громадные, сложные макины, подвешенные на паучьих перпетуум нобилях, светящихся в небе над Лабиринтом руническими созвездиями — их обороты определяют изменения конфигурации Лабиринта. Так перемещаются улицы, ручьи перепрыгивают из одного русла в другое, поляны и династозовые рощи то выходят на свет, то погружаются в тени; целые кварталы то проваливаются под почву, то взметаются над Лабиринтом на спельниковых скелетах; вокруг пыровых баобабов закручиваются и раскручиваются спирали воздушных домов; дворцы огненной флоры поворачиваются тылом к аллеям, да и сами аллеи меняют направление.

В эту пору на них полно людей, и возмущение кероса влияет на морфы пассажиров окруженной толпой кареты. Первый Гиппырес склоняется к пану Бербелеку, левой рукой сжимает его плечо, правой указывает над пламенными гривами апексов, по направлению к центру Лабиринта.

Шум ужасный, поэтому Гиерокхарис чуть ли не кричит прямо в ухо пана Бербелека:

— Потом я проведу тебя. Не отступай от меня ни на шаг, потому что потеряешься. В карете оставишь всю одежду, все предметы, которые носятся на теле и в теле. Опорожнишь мочевой пузырь и кишки. Я дам тебе выпить пуринического гидора; если тебя и начнет рвать перед ней, то уж лучше чистой водой. Тебе дадут шип с розового куста. Держи его в ладони; как только почувствуешь, что теряешь сознание, или что не можешь ясно мыслить, сжимай кулак. Кровь разрешена.

— Что я должен…

— Нет какого-либо этикета, никакого ритуала. Ритуал вырезан в керосе. Ты будешь вести себя так, как должен был себя повести. Или ты считаешь, будто был бы в состоянии каким-то образом ее оскорбить?

— Знаю, что нет. Мы не люди. У нас нет собственной воли. Нами управляет их Форма.

— Уже въезжаем.