Инжектором втиснутые сны

Она была одна, в жуткой тревоге; и явно старалась изо всех сил не выламывать себе пальцы. Левой рукой она вцепилась в ремешок сумочки так, что у нее побелели костяшки пальцев. Солнечные очки в «леденцовой» оправе скрывали глаза, но красные губы кривились от напряжения, а когда кто-то у стойки расхохотался, она вся сжалась. Как обычно, заведение напоминало дурдом — набито битком, у входа возникла давка, кто-то пытался выйти.

— Доброе утро, — сказал я.

— Слушай, мне надо поговорить с тобой…

Она сняла темные очки, ее испуганный взгляд заметался по залу. Я обратился к певичке рокабилли:

— Вы не подвинетесь немного?

Занятая разговором с красивым молодым актером, она раздраженно глянула на меня, но просьбу мою выполнила. Образовалось место для Шарлен, но когда я обернулся к ней, ее уже не было.

Она пробивалась к выходу, неистово расталкивая людей, панически прорываясь на улицу. Я рванулся за ней.

Я ожидал, что она помчится по тротуару, но она остановилась в нескольких ярдах от двери. Спиной ко мне, она рылась в сумочке, когда я догнал ее:

— Ты как, в порядке?

Когда я тронул ее за плечо, она аж подпрыгнула и выронила серебряную коробочку для пилюль. Желтые таблетки валиума раскатились по асфальту.

— О черт! Господи, нет!

Мы одновременно наклонились, собирая таблетки. Первую же, которую она подобрала, она сунула в рот и проглотила всухую.

— Что случилось, в чем дело? Может, тебе водички? — я направился было обратно в «Дьюк».

— Нет, — она взмахнула рукой, останавливая меня. — Наплюй. Теперь все в порядке. Я пришла в себя.

Она действительно успокаивалась, как по волшебству. Изучила свое отражение в отполированном камне фасада и глубоко вздохнула; напряжение в ней спадало — из стадии лихорадки переходило к обычному, ровному уровню.

— Как это? Уже пришла в себя? Ты же таблетку приняла только что.

— Это всего лишь сигнал, — ответила она чуточку раздраженно, как будто я никак не мог понять множества простых вещей. Она была права.

— Что это было? Приступ страха?

Она еще раз глубоко вздохнула:

— Нет, это агорафобия. Я — агорафоб.

Я знал, что это значит, но не смог удержаться от шутки:

— Ага, я тоже Агуру[221] терпеть не могу. Впрочем, в Калабасасе[222] еще хуже.

Она кривовато улыбнулась, и я почувствовал себя так, словно только что рассказал за обедом спастически дурацкий анекдот мускулистому дистрофику.

— Извини, если я тебя смутила, — она поглядела назад, на вход «Дьюка», где по-прежнему толпился народ. Некоторые настороженно поглядывали на нас.

— Ты меня ничем не смутила. Ты уверена, что чувствуешь себя нормально?

— Да, теперь все отлично. Я точно знаю, что если принять валиум, приступ тут же пройдет. И ведь действительно проходит.

— И часто с тобой такое?

— Только когда я куда-нибудь выхожу, — она хмыкнула. — Вообще-то это не совсем правда: так мне намного лучше. Я очень долго вообще не могла из дома выйти или поехать куда-нибудь. А потом вышло так, что я снова смогла сесть за руль, доезжать хотя бы до Пойнт-Дьюм. К Лео.

— Лео?

— Это мой психотерапевт. Он проводит со мной десенсибилизирующую терапию. Санта-Моника была огромной победой — я смогла съездить туда. А теперь я могу даже до Инглвуда доехать, чтобы сделать укладку, — она уставилась на широкий проспект. — Дальше этого я пока не забиралась. Я все еще не могу выезжать на скоростные магистрали. Автострада Тихоокеанского побережья — и то никак. — Она указала на «Дьюка». — Но хуже всего — толпы. Я не могу, когда кругом много людей и давка. Думаю, это что-то вроде клаустрофобии, только хуже. Ни за что бы не поверила, что смогу туда зайти. Отлично настроилась, — она нахмурилась, словно сердясь на себя. — Ты извини. Ты там ел. Я не хотела тебя отрывать…

— Да не волнуйся ты об этом. Слушай, ты сама-то ела? Там, на Сансет, есть забегаловка. Мы можем прямо в машине перекусить. Ты от «Крошки Нейлорса»[223] не распсихуешься?

— Похоже, это какой-то заговоренный город, — указал я на табличку «Сдается», приклеенную чьими-то грязными руками на дверях «Крошки Нейлорса». — Жалко. Памятное мне место. Встретил тут как-то хиппующую цыпочку. Поздним летом шестьдесят девятого. Она взяла меня с собой в свою коммуну, какое-то допотопное ранчо в Четсворте, как в старых фильмах. Там мы слизнули по кислоте, а потом она, какой-то парень по имени Текс и еще пара девчонок поехали в Бель-Эйр, хотели запороть кому-то вечеринку.[224]

Я остался, застрял дослушивать «White Album». Как потом оказалось, это было только к лучшему.

Шарлен фыркнула:

— Сколько же в тебе дерьма.

Я пожал плечами.

— Так ты был хиппи? — уточнила она.

— Я?! Ха, нечего мне всякий отстой приписывать! Я никогда всей этой любви не понимал. Черт, если уж на то пошло, я, скорее всего, был прото-панком. Блин, в шестьдесят седьмом у меня уже был «Mohawk». Моим певцом был Лу Рид. Я носил черные ботинки, подбитые гвоздями, и фигачил девочек в общественных местах. Я однажды залепил плевком в Мелани прямо во время концерта.

— Ох ты ж блин, — сказала она. — Могу спорить, ты фанател от «Moody Blues».[225]

— Никогда.

— И Донована.[226]